Недиалог - стр. 8

Термин через термин объяснять грешно, утверждают зануды. А я придумала сразу пять.

Театр для меня это – вселенная. Где перемешаны ожидания перед опущенным занавесом, и скрип кресел, и неотвязный кашель. И то, когда на сцене двое, и вдруг у них одновременно дрожит в глазах и ты из зала это видишь. И хмель, когда два часа сидишь-веришь, в то, что, как у Гоголя, ты и есть король Испании, или ремарковская Пат, обнимающая платья, или всё семейство Прозоровых, которым так надо в Москву, в Москву! После хорошего спектакля как зрителя меня трясет весь вечер. Как драматурга – годами.

Театр – реальность, в которой мы нуждаемся. Где можно за вечер прожить жизнь и увидеть, чем кончится дело. Увы, не все из нас приходят к своему финалу в здравом уме и твердой памяти.

Театр – это игра и смыслы. То ли новые, то ли старые, но всегда неожиданные. У Дмитрия Крымова был как-то курс со студентами: разбирали классиков так, что мне и не снилось. Из собственных ассоциаций им вдруг явился образ Толстого и рядом с ним шагал его стыд, а Лермонтов проливал суп на скатерть из вредности и только у подножия Кавказа обретал величие. По найденным смыслам те студенты придумывали игру, которая убедит зрителя в этих интерпретациях. Такое вскрытие гением твоей психики кажется любопытным. Для театра и, может, для жизни. В романе «Белград», к слову, весьма театральном, мой Чехов рвется прочь ото всех на Цейлон, где прожил два дня, но был счастлив. В тексте я позволила ему удрать, а Антон Палыч помог мне самой пережить релокацию и вернуться в Москву.

Театр – служение, к которому я только приобщаюсь. Это коллективный труд, а то и месса (шабаш?), где рождается новое. Я видела, как все цеха сидят до ночи перед премьерой, прямо молятся на грядущую постановку. В родильной палате акушер так болеет за роженицу: любой хоккей покажется скучищей. Вот и предпремьерную агонию нельзя назвать работой – так рождают, ворожат, служат.

Театр – неодиночество. Я не могу ходить одна в кафе и в отпуск не люблю одна кататься. Но в театре, особенно намоленном (да в любом, ведь постановке предшествуют десятки репетиций) само пространство так наэлектризовано сыгранным и прожитым другими, что тебе всегда есть с кем разделить свои чувства.

Надя Алексеева

Фариза, сиделка-таджичка, 40 лет.

Инна Игнатьевна, парализованная бабушка, 80 лет.

Вечер. Однушка в Бирюлеве: кухня и спальня. Чистенькая, не богатая, не бедная. С новой стиральной машиной и старыми ходиками на стене. На кухне Фариза в платке, шароварах и длинной рубахе (всё в горошек – костюм) сидит за столом, вслух читая суру Аль-Фатиха: «Бисмилляхи-р-Рахмаани-р-Рахиим»[1]. Фариза круглолицая, полная, большеглазая. Звонит телефон – она смотрит на экран, со вздохом откладывает Коран и четки. Принимает звонок, долго слушает, потом отвечает.

Фариза. Вай, вай. Он вас ждала. Очень ждала.

…

Фариза. Спрашивала, когда Масленица – блины печь. Говорю, бабушка, какой блины тебе надо – сделаю. С картошкой какой-то хочет. Пышный. С молоком? Не знаешь?

…

Фариза. Он помнит дочь, тебя зовет ночью. Оля-Оля! Внуков помнит. Эта, Вику, Дениса. Только не всегда, потому что болезнь. Пятка у него черный, вчера срезала, пузырь такой надулся. Чего? Да, работа, да, конечно.