Небо над Патриаршими. Высший пилотаж - стр. 15

Она лишь улыбнулась в ответ и потянулась к нему навстречу. Нечто тонкое и неуловимое окутало его с ее приближением. Нечто более ускользающее, чем аромат цветения в диком лесу, нечто более нереальное, чем сон, – ее нежные тонкие руки на его грубой изрядно изношенной коже.

– Устал? – спросила я, мягко поглаживая его по щекам.

– Немного, – кивнул он и принялся тереться о мои руки щеками как щенок.

– Приготовить тебе что-нибудь? – спросила я, приподнимаясь.

– Не надо, – ответил он, укладывая меня обратно. – Я – в душ и на боковую. Завтра снова пораньше нужно. Много работы навалилось.

Я кивнула, располагая голову на подушках, и продолжила ласково гладить его лицо.

– Воротник растяни, разве что, – пробормотал он с полуприкрытыми глазами, осыпая поцелуями мои пальцы. – Снова натер там что-то…

Я улыбнулась и поднялась.

Алексей сидел с закрытыми глазами, пока я осторожно ослабляла стойки его воротника и целовала попеременно щеки, лоб, переносицу. Он едва заметно покачивался и почти проваливался в сон, как вдруг почувствовал будто невидимая стена образуется между ними. Тонкая и прозрачная она быстро нарастала в пространстве, как обледенение, и стремительно отдаляла его от единственного, ставшего столь же внезапно родным, человека в этом запутанном до безобразия мире. В тот момент Алексей решил с размаху ударить о стену.

Всем телом.

Он резко открыл глаза, прижал меня к себе и зарылся лицом в шею под россыпь растрепанных волос.

– Ир, – забормотал он, отпрянув и снова заглядывая мне в глаза.

Я приложила ему палец на губы и провела по ним. Они стали еще более сухие и горячие.

– Я тоже тебя люблю, – мягко улыбнулась я. – Иди в душ. Завтра сложный день.

Алексей замер на мгновение, затем будто размяк, протянул мне букет в бумажной упаковке перетянутый лентой и, тяжело поднявшись, направился в ванную комнату, заметно покачиваясь.

«Вот только она так умеет», – думал он, забираясь по струи воды. «Одним словом, одним жестом, одним взглядом предотвратить надвигающуюся бурю, неминуемую катастрофу – его личный внутренний апокалипсис. Ее эта хрупкая глубокая чувствительность будто считывала его состояния, будто пронизывала его насквозь и временами доходила до того, что любая незначительная мелочь могла причинить ей боль. Эта восприимчивость порой сводила его с ума. Ласковая и приветливая со всеми она, казалось, хотела от мира только одного – чтобы ее оставили в покое. Она жила по своим каким-то внутренним законам. Ее взгляды на те или иные ситуации, ее выражения, ее действия, ее решения существовали по этим законам. Он уставал иной раз от раздумий, анализов, в поиске причин и обоснований таких поступков.

Случалось, что в отчаяние и гневе он списывал все на безумие взбалмошной женщины на фоне гормональных перепадов, и старательно пытался выбросить все это из головы. Но всякий раз в такие моменты он непременно улавливал, как в самой глубине его существа начинало копошиться нечто потаённое, нечто едва уловимое, которое тихим голосом в груди, рассудительным и спокойным, говорило ему, что она права. Насколько права…

Наблюдая в себе все эти ощущения, он то и дело приходил к откровению, что он не знает, как можно что-либо дать этой непостижимой удивительной женщине. И что-либо по настоящему для нее значить.