Наследство последнего императора. Том 4 - стр. 24
– Нравится, – призналась Новосильцева.
– Так оставайся насовсем! Ты девка толковая, без московских глупостей, работы не боишься, научаешься быстро. Зачем тебе война? Окрестим тебя по нашему закону, жениха подыщем, чтоб работящий был, в вере крепкий и чтоб жалел тебя. Оставайся.
– Ах, Гашенька, родная… – едва не расплакалась Новосильцева. – Может, и осталась бы. Только не одна я. Муж у меня пропал.
– Чехи схватили?
– Они. Искать буду.
– Да справишься ли?
– Должна. По-другому никак. Я уже вашего отца попросила помочь.
Гашка вытаращила глаза – вот выскочат. Акулина недоверчиво усмехнулась:
– И поможет?
– Обещал, не знаю…
Скрипнула дверь токарной мастерской, вышел Никифор, подмышкой гармонь-тальянка. Она искрилась в лучах вечернего солнца красным перламутром. Постоял, раздумывая. Подошёл неторопливо и даже торжественно.
– Сшил? – встрепенулась Гашка.
– И сшил, и склеил, – внушительно ответил брат. – Подвинься.
Сел на скамью, растянул мехи, ловко перебрал клавиши, встряхнул головой. Гармонь была не в сборе – один колокольчик оторван.
– Чехи гармошку грабили, – пояснила Новосильцевой Гашка. – А он не дал. Чех тянет, Никишка не отпускает, крепко стоит. Тут гармонь – раз! – и надвое. Чех плюнул и отстал. Будешь играть? – спросила брата.
– Дома тятька? Вернулся из города? – озабоченно спросил парень.
– Нет ещё. Чтой-от задержался.
– Тогда сыграю. Новая песня! – громко объявил он. – Вчера слыхал у мирских.
– Зачем нам мирские песни? – хмыкнула Гашка.
– А ты послышь. Хорошая.
Сделал несколько звонких аккордов, упёрся подбородком в гармонь и запел:
Отец мой был природный пахарь,
А я работал вместе с ним.
Отца убили злые чехи,
А мать живьём в костре сожгли.
Сестру родную в плен забрали,
А я остался сиротой.
Не спал три дня, не спал три ночи,
Сестру из плена выручал.
И на четвёрту постарался,
Сестру из плена я украл.
С сестрой мы в лодочку садились
И тихо плыли по реке.
Но вдруг кусты зашевелились,
Раздался выстрел роковой.
То чех пустил злодейску пулю,
Убил красавицу сестру.
Сестра из лодочки упала,
Остался мальчик я один.
Взойду я на гору крутую
И посмотрю на край родной.
Горит село, горит родное,
Горит вся родина моя!18
Загремели железом колёса телеги – во двор въехал Абрам Иосифович.
– Ой, тять приехал, – вскрикнула Гашка.
Поперхнувшись, Никишка сильно сжал меха взревевшей гармони и вскочил. Все встали и поклонились отцу в пояс.
– Доброго вечера, батюшка!
Новосильцева тоже поклонилась.
Остановив тяжело дышащую лошадь, Абрам Иосифович медленно слез с телеги, бросил в неё вожжи и оглядел всех.
– И вам то ж, – хмуро сказал он. – Праздник-от какой? А я и не знал. Чего распелись?
– Дак Никишка гармонь стачал! – как всегда, смело ответила Гашка. – Вот пробовали. Все пробовали.
– Все? Пробовать – не на всю округу. Пошто гулянку затеяли? Твои вопли, Гашка, за три версты слыхать.
– А если весело? – задрала нос Гашка.
– Так с чего бы?
– Вот, нашинковали целу гору. Дуня тоже научилась. Гуляли, потому как работа сработалась.
– Гору, знат? – усомнился отец. – То гора называется? И Дуня? Тебе в пляс пуститься осталось.
– А чего-сь? – с вызовом прищурилась Гашка. – После хорошей работы и поплясать.
– После хорошей на пляски не тянет, – усмехнулся Потапов. И – Новосильцевой, словно ища сочувствия. – Вся в бабку свою. Такая же была. Татарка, одно слово.