Наследники скорби - стр. 8
– Малец сказал: дело у тебя до меня есть, – начал посадник, но под немигающим взглядом тёмных глаз стушевался.
Если бы не сказал Яська, что к Строку сын приехал, Хлюд сроду не признал бы Тамира. Но всё одно: с прежним Тамиром посадник знал, как говорить, а с новым как – пока не ведал.
– Есть. Идём, потолкуем. – Колдун кивнул гостю на двор.
Хлюд вышел на свежий воздух, глубоко, с наслаждением вздохнул и выжидающе посмотрел на обережника.
– Вот что, Хлюд. Ты в Елашире – всем суд и совесть. Просьба у меня к тебе: после смерти отцовой за Яськой присмотри. Ему всё добро оставляю. Он же и дело родовое продолжит. Упреди, чтоб ни гвоздя со двора не пропало. Ну как обдурят парня ловкачи какие. Об упокоении отца сам условлюсь, а ты проследи, чтоб стол поминальный не бедный был. – В руку Хлюду лёг кошель с монетами. – Коли останется что, парню отдай. Не чини ему обиды, он и так натерпелся. Отцу ни слова не говори. Пусть спокойно век доживает.
Посадник понятливо кивнул, пряча кошель.
– Как скажешь, так и сделаю, Строкович, не держи за душой[11].
Тамир благодарно кивнул.
– Хвала.
– Мира в пути.
– Мира в дому.
На том и разошлись.
Посадник только подумал, что Строк совсем из ума выжил. Уж и скаженному ясно: не будет колдун с опарой возиться, когда от ходящих роздыху нет. Чуть не целые веси пропадают, а Строк всё одно только о караваях печалится!
Забравшись на лошадь, Хлюд отправился домой, гадая, как сын старого пекаря, толстомясый, добродушный и бесхитростный, переродился в Цитадели в этакого мужа, которого со Строком даже в дальнем родстве не заподозришь. Эх, засватать бы этого чернеца-молодца за молодшую дочку! Была б за ним девка, как за каменной стеной: и в сытости, и в довольстве, и под приглядом. А ещё среди этих дум у Хлюда нет-нет да мелькало желание взгреть сварливую жену за то, что заставила напялить новые сапоги.
Едва не до темноты Тамир просидел у сторожевиков. В городе о ту пору находились двое из тройки: Ель, выученик Дарена, да Стёх, выученик Лашты. Они покинули Цитадель пару вёсен назад и с той поры там не появлялись, лишь передавали с оказиями оброчные деньги. Целителя Тамир не застал: Нияд уехал по окрестным весям договариваться с травниками, чтобы заготовили сушенины.
До самого вечера обережники делились новостями: кто как доучился, кого куда отправили, появились ли новые креффы, не сгиб ли кто из нынешних, нет ли вестей с дальних весей, где особенно неспокойно.
– У нас этой зимой оборотней поналезло без счёта. Чуть не через стены перепрыгивали, клятые! – говорил Ель в сердцах.
– И покойника нынче пока отчитаешь, едва не всю кровь из жил сцедишь, – вторил Стёх. – Иной раз и дважды, и трижды заговор творишь, и резами всё исчертишь, а он, глядь, поднялся через пару суток…
– Мать мою ты отчитывал? – глухо спросил Тамир.
– Я. Нешто не так что?
Обережник покачал головой.
– На совесть всё сделал. И я бы лучше не смог.
– Ты бы… – Собеседник усмехнулся. – Коли ты бы дар видел, так повыше Донатоса сидел бы в креффате.
– Хорошо, что не умею, – ответил Тамир. – Ездить да выучей искать то ещё терпение нужно. У меня таких запасов нет.
– Дай Хранители, чтоб находились они, а то, говорят, по Клесховым сорокам ни одного не сыскали. А ведь он допрежь не ошибался. – Ратоборец помрачнел.