Наследники скорби - стр. 43
Лесана смотрела на негодующую девушку с улыбкой, а про себя думала, что ещё весна-другая, и очередь из сватов выстроится, пожалуй, от Дарининых ворот до самого тына. Хороша стала Клёна! Вылитая мать. Очи огневые, брови соболиные вразлёт, кожа белая. О такой только песни слагать. А юная красавица, не зная, какие мысли одолевают гостью, ела лепёшку и запивала её парным молоком.
Эльхит же с соломинкой в зубах развалился рядом и смотрел в потолок. Вёсен ему было столько же, сколько и Русаю. Но от юного порывистого Острикова мальчонок отличался редкостной рассудительностью и спокойным, ровным нравом.
– Ну, допивай, чего тут осталось-то? – кивнула Клёна.
Лесана махом осушила кринку и сызнова откинулась на мягкое сено. Блаженствовать оставалось недолго. Они с Клесхом отдыхали в веси Дарины уже четвёртый день, и завтра должны были тронуться в Цитадель. Оттого хотелось нынешнее утро провести в безделье и неге. Прикрыть глаза и лежать, впитывая покой.
Увы. Не получалось. На душе будто кошки скреблись. То беспокойная совесть точила Лесану. А виной всему был… Руська. Белобрысый братец, всеми силами своей детской души мечтавший стать обережником. И дар, горевший в нём, который по дурости затворила сестра. Правильно наставник говорил ей, мол, девки тем страшны, что сперва сделают, а потом уж думают. А то и просто только сделают, подумать же вовсе не удосужатся.
И она, Лесана, явила себя глупой девкой, поддалась жалости, стыду и неизбывной вине. Жалости к родителям, которым выпадало на долю потерять единственного сына, да к тому же поскрёбыша. Стыдом перед сельчанами и отцом-матерью, что воротилась такая чужая им, непонятная. И виной, глубокой дочерней виной перед семьёй, кою опозорила на всю весь. Сделалась бельмом на глазу, которое и видеть противно, и скрыть нельзя. Ни девка, ни парень; ни дочь, ни сын; ни сестра, ни брат; ни близкая, ни чужая.
Лесана попусти́лась умом[25], поддалась глупому порыву, заглушила голос совести, а едва из родной веси выехала, тут же и осознала, что натворила. Она – обережница, крефф будущий! – преступила заповеди Цитадели, поставила себя превыше тех, кого клялась защищать.
Что жи́ла? Жилу отворить несложно. Сложно себе признаться, что способна на подлость, глупость и ложь. Сама вот спорила с наставником, доказывала, будто любовь и дружба – сила великая. И не слышала, что Клесх говорил про страх и слабость. Не переупрямить её тогда было. Не понимала, бестолочь, какую силу душевную надо иметь обережнику, коли речь идёт о семье. И вон как всё обернулось. Едва дело коснулось родной крови, ужом извернулась, чтобы себя уважить. Про долг и не вспомнила. Какой уж там долг! По правде пусть другие живут, а ей отца с матерью да сестёр жалко. До иных дела нет. Сколько жизней Русай спасёт, выучившись, – плевать. Пусть лучше на родной печке сидит. А сколько людей от того сидения без помощи сгибнут – не Лесанина беда. Главное: у её сродников всё ладом.
Бесстыжая.
Да, расплата за содеянное досталась Лесане горькая. Злая совесть терзала больнее кнута. И тем страшнее становилось девушке, что понимала она: совершённую глупость исправить не вдруг получится. Когда теперь сызнова окажешься у родного печища? Через весну, ежели повезёт… Стало быть, до той поры мучиться ей от стыда. Хоть нынче же прыгай в седло и скачи во весь дух обратно!