Наследники скорби - стр. 28
Бьерга потемнела лицом, шагнула к собеседнику, прошипела:
– Да вы тут совсем ополоумели? Нам любой осенённый дороже самоцвета! А ты дитя родное извести собрался?
– У нас своя правда, – отрезал староста, – а тебя, коли в Почепках не любо, не держу.
– Ах, правда у вас… – протянула наузница. – Правда так правда… Гляди, как бы завтра на рассвете не пришлось тебе у меня в ногах валяться. Ежели что, у Горюч-ключа ищи. До полудня пожду. Не явишься – уеду.
– Не явлюсь. Не жди, – сказал Одиней и ушёл в дом.
– На то мы посмотрим поутру. – Бьерга взяла лошадь под уздцы и направилась прочь из веси. Потому не увидела, как Одиней вынес из конюшни вожжи и отходил дочь так, что мать с сёстрами на руках у него висли, лишь бы не засёк до смерти.
А ночью разом встал весь почепский жальник. И обережный круг не спас от упырей. Люди тряслись по домам, слыша рык и глухое топанье мёртвых ног. Упыри не смогли войти в избы и выманить зовом людей: спасли заговорённые обереги. Но зато перегрызли да распугали всю скотину: испуганно ржали лошади, мычали коровы, визжали псы. Люди в избах плакали и молились, но Благии не слышали причитаний. А мертвецы скреблись под окнами, стучались в двери, шептали, рычали, звали живых глухими скрежещущими голосами, перебирая каждого поимённо.
Лишь когда звёзды стали бледнеть, одуревшая от крови нежить подалась прочь, перерыкиваясь да огрызаясь друг на друга.
С восходом солнца люди, оглохшие от ужаса и навалившейся беды, вышли на разорённые дворы… Плакали хозяйки, скорбно и зло молчали мужчины, испуганно жались к взрослым дети. На залитых кровью улицах валялись разодранные, обглоданные туши. Женщины причитали, узнавая в бесформенных горах падали вчерашних кормилиц, Пеструшек и Нарядок. Как теперь жить?
Ни одной коровы не осталось, ни одной лошади! Кур и тех не сыскать! А ворота стоят распахнутые… Ежели не затворить черту, ночью сызнова подымутся упыри, сызнова придут бродить под окнами, пугать людей, громыхать на подворьях, в бессильной голодной злобе грызть пороги домов, бить мёртвыми руками в двери…
Одиней растерянно озирался, не зная, как совладать с бедой. Бабы тихонько выли. Мужики ходили бледные, как навьи, всё надеялись сыскать кто лошадь, кто пса, кто хоть козу заблудшую. И каждый понимал: они сегодня хоть и живы, но почитай что мертвы. Чем кормить семьи? Всё сгибло. А туши надо закопать, пока не начали смердеть. Есть опоганенное, тронутое ходящими мясо охотников не найдётся. И страшно билась в головах единственная мысль: «Голод…»
Как от него спастись? Уйти к единоверцам в соседние веси? Бросить дома? Да кто ж приютит столько лишних ртов? Ну день-другой, ну седмицу-вторую, а рано или поздно придётся воротиться. Да и кому захочется из своего дома хозяином уйти, а в чужой войти приживалой? А куда ещё податься?
Черта обережная нарушена. Креффу Одиней отказал. Теперь сторожевика звать – дело зряшное. Не пойдут обережники спасать тех, кто презрел правду и волю Цитадели.
Пока ещё люди не сгибли. Да и то вон у Гремяча двое молодших чуть из кожи не выпрыгнули, к дверям рвались. Оберегов у детей не было. Насилу мать с отцом и старшими в дому удержали, в погребе заперли. Да и вечные они, что ли, обереги-то? К весне и их сила растратится. Что тогда?
К горестно замершему старосте подковылял дед Амдор и, виновато отводя глаза, прошамкал: