Наследники скорби - стр. 24
– Я тебе не скоморох ярмарочный, – отрубила Лесана.
– Ты иди, сынок, охолонись. Давай Ольху позову, проводит тебя. – Мать засуетилась, до смерти перепугавшаяся, как бы обережница не разозлилась и не наложила на пьяного дурня виру.
– Нет уж, пусть докажет, что она вой знатный, – набычился Мирута. – За что ей платить-то?
Во хмелю он запамятовал, что Лесана платы ни за что не требовала, силой не хвасталась, и защищать его не напрашивалась.
– Не позорься, иди проспись! – С места поднялся Нерун. – Я грамоту видел.
«Пьяный проспится, дурак – никогда», – подумала про себя обережница, но промолчала.
Зря.
– И что в грамоте той сказано? – продолжил выплёскивать желчь бывший жених. – Парень она аль девка? А то не разобрать. Забирали вроде девку с косой, а воротили парня стриженого.
Мирута закусил удила, и теперь его несло во все стороны разом.
Сельчане ахнули, начали испуганно переглядываться. Лесана же молча встала, подошла к кузнецову сыну, поглядела в его красные от выпитого глаза и громко, с расстановкой сказала:
– Я тебе не парень и не девка. Я обережница. Ежели проверить хочешь, возьми да выйди против меня. Тогда, может, и поймёшь, за что нам платят.
Затем повернулась к замершему старосте.
– Мира в дому, Нерун. За хлеб-соль спасибо, – сказала и пошла прочь со двора.
У ворот наперерез обережнице бросилась брюхатая баба, запричитала:
– Родненькая, не губи! Прости его, дурака! Он не со зла! Это брага, брага в нём говорит!
В располневшей молодухе Лесана с трудом признала подругу.
– Уймись, Ольха. Не трону я его. Но как проспится, скажи: узнаю, что продолжает меня хаять, – язык вырву.
Сказала, как ударила. И больше ни на кого не глядя, вышла за ворота.
Впрочем, далеко уйти Лесана не успела, услышала позади топот, обернулась. К ней тут же подбежал Русай, уткнулся лицом ей в живот, крепко-крепко обнял, вскинув голову, выпалил:
– Вырасту – ноги переломаю гаду!
Обережница усмехнулась.
– Коль нужда будет, я сама переломаю. А ты что не остался?
– Да ну их! – Руська шмыгнул носом. – Чего я там не видал? Мать плачет, отец сердится, а Елька со Стёшкой на посиделки улизнуть хотят.
Лесана с тоской вспомнила посиделки, на которые её уже никогда не позовут. Кому нужна там девка, в парня ряженая, да ещё и иного парня ловчее? При такой удаль молодецкую являть – только позориться, мигом за пояс заткнёт. Да и ей что делать там? Прясть в уголке, надеясь, что заметит красавец какой да выманит в сени целоваться? Нужны они ей – целоваться с ними.
А сёстрам – стыда не оберёшься. Поди, все глаза им потом выколют, вспоминая старшую. Ещё и сватов засылать побоятся в этакий-то дом, где девка-парень уродилась. Мать вон не знала, куда глаза прятать. Отец чуть под землю не провалился. А у них Стояна на выданье. Не приведи Хранители, старшая сестра молодшей судьбу сломает.
Эх, не ко двору пришлась в отчем доме Лесана. Прав был Клесх, когда говорил, что нет у осенённых иного дома, кроме Цитадели, и иной родни, кроме других осенённых. Обережник – ломоть отрезанный. Везде чужой.
Лесана шла, а по щекам её катились слёзы. В родной веси родные же люди чурались её, бескосую, тощую, одетую в чёрное мужицкое платье, с грозным оружием у пояса. Чурались и боялись, что навредит. Хотелось в голос кричать от этакой несправедливости, но приходилось молчать. Знамо дело: правы отец с матерью. По-своему правы. Лесана уедет, а им тут жить весну за весной… Внуков растить. А как жить, ежели за спиной шептаться будут постоянно?