Наследники скорби - стр. 19
Лесана тем временем протянула старосте грамоту. Нерун чинно развернул её и уставился в ровные письмена. Читать он не умел, но знак Цитадели – оттиснутая на деревянной привеске сорока – был известен каждому. Для пущей важности пошевелив губами, староста бережно свернул грамотку и убрал за пазуху.
– Всё понял, что написано. Иль прочесть?
Лесана знала – в Невежи грамотеев не было.
– Ты письмена разумеешь? – ахнули мужики.
– Выучили, – сухо ответила девушка.
Юрдон хотел было спросить, зачем девке этакие знания, но вспомнил, что по приезде всякий насельник Цитадели внимательно изучал хранящиеся в веси свитки. А иной раз и пометки в них делал. Вот и прежде чем увезти Лесану, крефф тоже что-то нацарапал в старой грамоте. Пёс его знает что. Спрашивать побоялись. Раз пишет, знамо дело, надо зачем-то. А уж зачем – не ихнего ума дело.
– Там говорится, что отныне обережники за надоби будут взимать с Невежи лишь половину платы, – сказала девушка.
Нерун смутился и заторопился уйти. Он уже направлялся к двери, когда в спину донеслось:
– Староста, ничего не позабыл?
Кузнец оглянулся и застыл под ледяным взглядом. Не девки, которую знал семнадцать вёсен, а незнакомого ратоборца. Не было в том взгляде ни гнева, ни обиды, только сила. Да такая, что волей-неволей сломаешься. Вот и он сломался, поклонился до земли, от всей веси благодаря Лесану за выслуженную по́том и кровью поблажку в уплате.
– Ступай, Нерун, да помни: нынче ты меня, Лесану Острикову, благодарил за то, что не сдохла в крепости, науку постигая. А завтра ты по обычаю на всю весь гульбище устроишь, чтоб Хранителей возблагодарить за то, что осенённого дали поселению.
Отец только сглотнул, а стоявшая в сенях мать выронила кринку с молоком.
Глава 5
Незнамо какой оборот Лесана ворочалась с боку на бок, но сон всё не шёл. Сколько раз она, устраиваясь на ночь в лесу или в своём покойчике в Цитадели, мечтала, как отдохнёт в родном доме на мягком сеннике, в тепле и неге, а теперь вот мается, словно бесприютная. Блазнилось, только долетит голова до подушки – и будет такова. Но на дворе уже глухая ночь, а веки не тяжелеют, и мысли текут своим чередом. Почему так? Почему Лесана мгновенно засыпала и под дождём, и в лютый мороз, и трясясь в седле, и в шалаше из лапника, а в отчем доме замучилась вертеться? Закоптелый потолок, что ли, давит? Или мешает въевшийся в брёвна запах щей? А может, дело в сверчке, который трещит за печкой? Или это мать, тихонько вздыхая, гонит от дочери дрёму?
Лесане было жарко, душно, тошно. Рядом, прижавшись горячим телом, спала Стояна. Допрежь они всегда ложились вместе, но за пять вёсен старшая привыкла спать одна, и нынешнее соседство мешало. Да что там Стояна! Мешало всё!
На соседних лавках сопели Руська и Елька. Меньшой сестрице сравнялось тринадцать вёсен, её теперь отпускали с под-ругами в лес. Там она и пропадала, собирая поздние сморчки, когда приехала старшая. Воротилась лишь к обеду. Выросла тихоня, вытянулась. Лесану дичилась. А ведь, казалось бы, помнить должна…
Через заволочённые окна доносился убаюкивающий шум леса. А в избе на разные лады шелестело дыхание спящих, навевало тоскливые мысли. Лесане вдруг нестерпимо захотелось услышать не это сопение, а шорох ветра в кронах деревьев, увидеть не чёрный потолок, а звёздное небо, лежать не на лавке, а на земле, как бывало во времена странствий с Клесхом, вдохнуть полной грудью свежий ночной воздух.