Мы уезжали навсегда… - стр. 8
Пережив первый шок от приговора мужу, Елизавета Андреевна поняла, что потеряна главная ее опора в жизни, а беременная дочь, неудачно вышедшая замуж за скупца («Ах, ну почему не за скопца!» – не без юмора думала она), никак не могла быть ее надеждой в новой стране. Скорее наоборот, еще каких-то девять месяцев – и заботы о родственном ей младенце уничтожат последние надежды на новую жизнь.
И в Елизавете Андреевне созрело мерзкое, но очевидное осознание – она должна заново выйти замуж. Шесть лет в чужой стране без средств к существованию в ожидании мужа с гадким никчемным зятем и слабовольной дочерью, без надежд на то, чтобы найти свое место в обществе, без опыта работы и без образования?! Елизавета Андреевна могла разрубить этот узел исключительно браком.
О возвращении в Беларусь не могло быть и речи. Бизнес мужа растащили приплывшие вовремя падальщики, дом и квартира опечатаны и в определенный законом срок будут отданы в пользу государства. А сам Игорь… Боже, как больно за него, теперь такого далекого и уязвимого.
Первое время она думала, что можно просто найти сожителя, о котором муж никогда бы не узнал. С дочерью она как-нибудь договорилась бы и сделала бы все, чтобы зять не пронюхал.
Но иллюзии быстро разрушились о новые запреты белорусам открывать счета в польских банках, подавать на визу через рабочие контракты, которые теперь нельзя получить без реального найма, и ужесточение контроля над уже прибывшими. Без официального брака и расширенных прав жены польского гражданина закрепиться в этом городе было невероятно…
Игорь вспоминался ей теперь молодым лихим парнем, с которым она впервые поцеловалась тогда на студенческом празднике. Он никак не мог появиться в ее жизни в образе сломленного духом заключенного, лишенного прав на свидание. Она даже не уверена была, что их с Лизой письма доходили до адресата. Шесть лет молчания с той стороны! Вообразимо ли?
Елизавета Андреевна с удивлением обнаружила, что решение, которое казалось поначалу таким неправдоподобным и скандальным, со временем примирилось с ее душой, острые углы его смягчились и стали обтекаемы, а вся боль ушла в идею о несправедливости жизни, о беспределе белорусского законодательства, которое разбило ее прежнюю счастливую жизнь.
– Мама, ты куда? – обомлела Лиза, когда в пятницу вечером увидела мать в праздничном платье, купленном отцом на юбилей.
– Лиза, я хотела тебе сказать. Ты меня сегодня не жди, я буду у Мартина.
– У какого Мартина?! – Лиза осела на диван, косо застеленный покрывалом.
– Лиза, дорогая. Не суди меня. Я вам мешать не буду и мне о себе подумать надо. У Мартина квартира, дети выросли, он в сущности добрый, я вас познакомлю… когда придет время.
– Мам, я не понимаю… – Лиза замотала головой. – А как же отец? Когда ты успела?!
– Давай поговорим в понедельник. Я вернусь и мы все обсудим, – сказала Елизавета Андреевна, чмокнула дочь в холодный лоб и выкатила за собой маленький чемоданчик, шумно перепрыгнувший порог квартиры.
Между тем в колонии общего режима Игорь Александрович Картюхин переживал все то, что характерно для первых месяцев ареста. Шок, боль, осознание собственного бессилия и страх болезни, которую никто не будет лечить.
Двадцатого сентября Картюхин получил первое за последний месяц письмо от дочери. Утром после переклички Игорь Александрович, которого сидельцы прозвали Посейдоном, из потертого железного почтового ящика в отряде вытащил письмо, подписанное родным аккуратным почерком. Марка и штамп были польские, конверт, как обыкновенно, был приоткрыт.