Мост короля Людовика Святого - стр. 3
Во всем этом, конечно, заключена изрядная доля юмора. Но нельзя не почувствовать и того, сколь серьезно относится автор к своему герою – тот ведь, хочет он того или нет, действительно помогает людям, а это главное.
«Теофил Норт» не кажется самым сильным произведением в творческом наследии Уайлдера – быть может, потому, что изображение идей вообще лучше давалось Уайлдеру, чем изображение людей. А тут еще Норт – этот по всем признакам «положительно прекрасный человек», – не удержавшись на позиции созерцателя, занял столь влиятельное положение в сюжете, что все остальные персонажи утратили свою человеческую независимость; они наделены биографией, но лишены судьбы и характера и интересны лишь постольку, поскольку оказываются в поле внимания главного героя. Например, человек по фамилии Ванвинкль, которого, естественно, все, памятуя о классическом персонаже Вашингтона Ирвинга, именуют Рипом. Только и сказано о нем и ему подобных, что «многие выжившие в войну были надломлены ею, и вся их последующая жизнь стала бедствием и для них, и для их близких». У Хемингуэя из таких фраз и того, что за ними стояло, как известно, вырастали романы…
Но ведь в искусстве ценится не только результат, но и попытка, тем более что она оказалась последней: через два года после опубликования «Норта» Уайлдер скончался. Такая книга у этого писателя должна была появиться – она развеяла миф о холодном философе и убедила, что на самом деле Уайлдер мучился проблемой деятельного добра, реального воплощения гуманных принципов.
В этом, а не в редких и, в общем, необязательных штрихах, а еще чаще словах («кругом бедствовали, роптали, назревала угроза бунта»), и состояла истинная современность творчества Торнтона Уайлдера. Ибо такие понятия, как любовь, вера, красота, вовсе не были абстракцией для того поколения западных, в частности американских, интеллигентов, которое проходило жизненные университеты на Первой мировой войне и чья зрелость пришлась на 60-е годы.
Ничуть не менее болезненно, чем его соотечественники, люди одного с ним времени, переживал Уайлдер торжество равнодушия и заурядности, с чем ему приходилось сталкиваться на каждом шагу. «Люди ходят по земле в броне себялюбия – пьяные от самолюбования, жаждущие похвал, слышащие ничтожную долю того, что им говорят, глухие к несчастьям ближайших друзей, в страхе перед всякой просьбой, которая могла бы отвлечь их от верной службы своим интересам», – читая эти строки в повести «Мост короля Людовика Святого», нетрудно догадаться, что речь идет не о перуанских нравах ХVIII века, а совсем о другом, куда более близком.
Хемингуэй презрительно высмеял слова типа «священный», «славный», «жертва», почувствовав всю их фальшь, писал о людях, которые, не веря ни во что, «во весь голос разглагольствуют о вере в „жизнь“, в „сущность бытия“, в бога, в прогресс, в человечество, не стесняясь пускать в ход все запретные словеса, все истрепанные ярлыки, все земное краснобайство предателей».
Уайлдер к тем же самым словам относился с высокой серьезностью. С первых своих шагов в литературе он начал последовательно возвращать выхолощенным понятиям их истинное содержание, взяв на себя учительскую, откровенно морализаторскую роль. Он всегда верил, что есть правда, превышающая то, что происходит с людьми сейчас. Потому и тревожил великие тени – в них виделось средоточие благородства, красоты, о которых нужно напоминать нынешнему поколению. Герой романа «День Восьмой» (1967) – философ-любитель доктор Гиллиз – человек хороший, но несколько циничный, он скорее актерствует, но автор относится к его словам с безусловным доверием: «Природа не ведает сна. Жизнь никогда не останавливается. Сотворение мира не закончено. Библия учит нас, что в День Шестой бог сотворил человека и потом дал себе отдых, но каждый из шести дней длился миллионы лет… Человек – не завершение, а начало. Мы живем в начале второй недели творения. Мы – дети Дня Восьмого… В только что наступившем столетии (разговор происходил в ночь на 1 января 1900 года. –