Морист - стр. 15
– Любовь – это грех?! – ей почудилось, что даже стены, белые, древние замерли. – Тогда прощай! Я выбираю грех!
* * *
Слышал, говорят, шеф замешан в каких-то делишках, так что, если все вскроется, он полетит. Импозантный тяжело задышал. Не верю. Сидоркин и правда не поверил – шеф хитрый лис, всех обошел и здесь открутится. Документ в морду тыкнут – не открутится. Ну, чем он мог там заниматься? Сидоркин упорно не верил. У него чутье – он бы ничего нигде подписывать не стал. А друг у него был, доктор наук, в Австрию умотал десять лет назад, какие-то научные госсекреты там раскрыл, шефа, думаешь, не таскали. Они же вместе рука об руку карьеру делали. Не верю, что шеф мог допустить какую-нибудь оплошность. Сидоркин стоял насмерть.
Правильно ты поступил, похвалила его жена, он, возможно тебя провоцировал, потом возьмет, тому доложит, а тот его сделает завсектором, а тебя… и ты не узнаешь…
– …где могилка твоя, – пробормотал Сидоркин, отхлебнув молока.
– …кто тебя подсидел и как.
– Вот до чего докатились, – допив молоко, стал возмущаться Сидоркин, – последнюю совесть потеряли, нет, чтобы думать о работе, стараться внести посильный вклад в дело науки, так нет же, только и знают, что подсиживают, выживают, шоколадки заграничные секретаршам в карманы суют, я, конечно, был бы не против, если бы нашего шефа того. – Он воровато глянул на супругу, телеса которой выступали из-под халата гигантскими китами из-под голубой водицы океана, – он, шеф, не тот руководитель, не его бы я как человек порядочный, старых взглядов, желал бы видеть на таком высоком посту, да, он знает языки, он умеет вести беседу с иностранными коллегами, но, посуди сама, все же видят его недостатки, их не скроешь – вот, только сегодня в дверях я опять столкнулся с какой-то его очередной вульгарной бабой…
– Может, она по делам приходила, Федя, – предположила жена, облизывая вазочку из-под варенья, – мало ли злые языки наговорят. Я вон его по телевизору видела, так он мне понравился – ну, прямо обаятельный, как мой любимый Буба Кикабидзе, только помоложе.
* * *
Опять инфлюэнца, нет, зря Тамара считает, что он слишком мнителен и страшится любого вируса, ведь это она заболела, как-то странно вдруг сжало грудь, защемило сердце, точно в детстве, ему было не больше тринадцати, у них в доме гостила крохотная материнская племянница, такая красивая, удивительно красивая девочка, потом, когда она превратилась в толстую мохноногую бабу, он видеть ее не мог, словно судьба, издеваясь лично над ним, вырастила из хрупкого цветка грубую кабаниху, но тогда – очаровательная и тоненькая – она лежала в постели, заболев, и плакала, но ни носик, ни глазки ее не опухали, а слезы катились и катились по беленькому личику – и он смотрел на нее, восхищаясь ее утонченными чертами, ее черными глазами с влажными ресницами, ее каштановыми легкими локонами, но вдруг она, взмахнув лепестками розовых ноготков, откинула простынку – и он увидел ее раздутую, как поднявшееся за ночь тесто, шею – и отшатнулся, у него защемило сердце, в постели лежал не ангел, а маленький уродец, пусть лучше бы Амелия (ее звали так) родилась обыкновенной девчонкой, думал он, покупая в аптеке для нее лекарства, тогда совсем не было бы обидно, что пробежавшая противная свинка так изуродовала ее, пусть лучше бы в мире вообще не было красоты, если она столь хрупка…