Морист - стр. 14
Сидоркин повеселел. Даже Николаева, носившаяся по коридору, как безумная Гретхен преклонных годов, по ядовитому замечанию одной из остроязыких сотрудниц, на сей раз не вызвала у него раздражения. Активная, жизнелюбивая, деятельная женщина…
* * *
Занимаясь приборкой, Наташа слушала романсы и сама подпевала своим кумирам детства: Ирине Архиповой и Елене Образцовой. Расставила иначе мебель в комнате, то есть просто перетащила кресло к окну, а диван сдвинула ближе к середине, чтобы журнальный столик оказался прямо перед ним. Наташе хотелось уйти из ансамбля и стать камерной певицей, выступать в длинном платье с волосами, расчесанными на прямой пробор, и петь романсы и старинные русские песни. Позади у нее остался Загорск, переименованный обратно в Сергиев Посад, робкие стихи в тетрадке и романтическое чувство к священнику, отцу Никодиму, в обыкновенной жизни – Мише. Она случайно увидела его, тоже была зима, легкий снег покруживался, ей захотелось погулять, побродить меж белых церковных стен, она зашла в ворота, долго стояла, подняв голову и слушая, как слетают голуби с колоколен, смешиваясь с протяжным синим звоном, над церковью высокий синий звон и голуби от неба голубые, она попыталась потом даже стихотворение написать. И увидела отца Никодима. Рыжеволос – рыжая бородка и высокие красноватые волосы. Он стал совсем недавно служить в соборе, окончив семинарию и академию. Как-то невольно получилось, что она сама предложила ему себя – кинулась к нему, губы выговорили – люблю, а он, дрогнув только бровями, тоже красновато-рыжими, ответил: «И я полюбил тебя всею душой, Наташа, однако до пошлости мы с тобой дойти не должны – сама посуди: она – певица, он – священнослужитель, давший обет безбрачия, – и вступают они в незаконную связь – как будто из дурного романа… Нет. Могу предложить тебе лишь любовь брата во Христе». Пять лет любила она его, пять лет трижды в неделю гуляли они по городу у всех на виду, может, кто и думал о них низкое… Россия может возродиться только через православие, говорил он, прадед, прапрадед, и дед мои были священниками, дед сгорел в ссылке от чахотки, прадед расстрелян, лишь прапрадед успел уехать в Монголию, там учительствовал, русскому языку учил, долг мой – восстановить дух российский, я – последнее звено в цепи предков.
– А ты мог бы все бросить? – как-то в отчаянии уже спросила она. – Все бросить и уйти… со мной? У Флоренского была семья, дети.
– Часть духа своего, пожертвованного детям, он мог бы отдать Богу. – Строго ответил он. – Ты заражена земным, ты имеешь крылья, но они слишком слабы, твое тело, женское твое естество, тянет тебя вниз, к земле, я не имею права ни приказывать, ни призывать – но, если бы ты ушла в монастырь? Там образованные девушки, поверь мне, они выбрали тяжелый многострадальный путь преданности Господу и очищения мира молитвой.
– В монастырь? Я? – она заплакала. Холодный ветер тек по ее ногам, а внизу, у основания белых стен, привычно дремал небольшой их город. Черные птицы носились над кронами зимних деревьев. – Мне кажется, что пять лет я была в монастыре…
– Но о Нем ли ты думала все пять лет, – спросил он строго, – или… – голос его почему-то сел, – или…
– О тебе.
– Обо мне.
Он отвел взор. – Это грех, – сказал скорбно, – ты поставила мнения выше Христа… Дурной я был тебе учитель.