Морист - стр. 18

– И кто тебе сказал, что институт организовали для вашего шефа? Такого быть не может.

– Ты вообще в жизни не разбираешься! – Возмутился Сидоркин. – В том-то и дело, что у нас в стране может быть только то, что нигде не может, у нас даже не исключение из правила существует, и, разумеется, не само правило, а исключение из исключения, то есть тот редчайший случай, который никем никогда и нигде не записан… Я поверил ему сразу, что наш институт только для шефа и создан, и, если он им сейчас не нужен, то и все мы соответственно не нужны еще отчетливее, то есть, родная, твой муж окажется вот-вот на улице, в толпе безработных, а какая-нибудь шмакодявка, выгуливающая иностранного отпрыска, будет долларами разбрасываться направо-налево, но самое возмутительное, ты сейчас просто упадешь! – помнишь, я тебе рассказывал, ходит к шефу такой босой, так вот, он за то, что шефу спину мнет, в Канаду едет на полгода почти!.. И наша секретарша Сонечка о чем-то с ним постоянно шепчется.

– На полгода? – ахнула жена. – Везет дуракам, а ты… —

– А я! – закричал Сидоркин, вскакивая с кухонной табуретки. – Что я!!! Надо было вовремя дурака выбирать в мужья, босого да небритого! Ду-ра-ка!

* * *

Он шел к ее подъезду и думал, что сегодня не так, как в прошлый раз. Прости, засмотрелся, прости, засмотрелся, прости, засмотрелся, мурлыкал он. Впрочем: зачем планировать – пусть правит бал импровиз! Другую Наташку, своего милого Козявкна, вдруг вспомнил он – ни задницы, ни груди, а такой роскошный материал для воплощения полубезумных моих фантазий! Мучает, наверное, сейчас своего мужика… Наталья открыла как-то слишком поспешно. Да, слишком торопливо отворила я дверь, суетливо вела себя, но признак моей нетронутости, уже превратился в тяжелый камень, он тянул меня вниз, тело мое извивалось под водой, стремясь камень сбросить, хищной рыбы, острыми зубами способной перегрызть канат тяжелой скользкой стыдливости моей, жаждало мое тело, водоросли опутывали меня, рыба, смотря на меня выпуклыми пустыми глазами, впилась в нежность и влажность кожи моей, и зубы ее разрезали канат, камень ухнул на дно – и легкое освобожденное тело мое, точно воздушный шарик, полетело ввысь, прошло безмятежно и свободно сквозь воду, и солнце потоком обтекло мое освобожденное счастливое тело, и волосы мои смешались с солнечными лучами, и душа моя, наконец, соединилась с телом моим, стала такой же легкой, светлой и пустой…

– Ты… ты любила кого-то… и он?..

Обнаженная, она без стеснения села на кровати, волосы ее наэлектризованные от синтетического пледа, встали вокруг головы, как солнечные вихри. Любила ли она? Она была уверена: да, любила. И вот сейчас ясно вдруг поняла: нет. Она была рабой страсти.

– То была страсть, – сказала она.

– Ты различаешь страсть и любовь?

– Сухая горячая степь – и ливень. Страсть и любовь. Совсем разное: горячая полудикая кобылица, огонь, ночь – и вода, небо, солнце. Совсем разное, – мягко улыбнувшись, повторила она.

– И… он не ответил тебе? – ему не хотелось ее обижать.

– Он был священником, – объясняла она просто, – и, видимо, боролся со мной как с искушением.

* * *

Власть мануальщика, надо заметить, растет, мельком, глянув косо, скороговоркой проговорил тот, что был усат, потом безус, а ныне усат вновь, слышали, кого он уже своими лапищами ломал, самого Скелетова. Сидоркин склонил голову, и на маленькое блюдце его головы упал луч света из окна коридора, отразился в нем и солнечным зайчиком прыгнул в зрачки проносившейся мимо Николаевой. И этой, ныне усатый, а прежде безусый, кивком головы указал на проносившуюся, то же рассказывают, что-то корежил, а потом вправлял, сначала пожар устроят, а затем из огня спасут. Голос звучал зловеще. Полетим скоро все, уверяю вас, полетим как один, и, знаете, кто будет институт возглавлять…