Мера удара. Заиндевелые лица в сумерках - стр. 3

Из ванной Адам вышел уже одетым в свою удобную замшевую куртку, довольно поношенную, но от того ещё более элегантную. Он снова улыбнулся, увидев, как Вера уже наполовину высунулась из-под стёганого малинового одеяла и замерла на краю постели, как бы готовясь встать. Он пересёк комнату, нагнулся и натянул ей одеяло на плечи, вглядываясь в контуры любимого лица в полутьме. Он не стал произносить её имя вслух, достаточно было произнести его про себя, чтобы испытать волнение, которое он всегда испытывал, глядя на неё спящую.

Потом осторожно погасил ночник и на цыпочках вышел из спальни, обволакиваемый тишиной.

Фары грязно-бежевой машины выхватывали из темноты быстро бегущий, бесконечный асфальт. Одна за другой мелькали улицы, то и дело на поворотах скрежетали колеса. Ночь всё ещё не хотела их отпускать. Немолодой человек на заднем сиденье машинально фиксировал на освещённом экране лобового стекла череду тусклых розоватых огней, часто мигая – не столько от близорукости, сколько от усталости. И от непривычного ощущения свободы. Потом он отвёл взгляд от зрелища морозной ночи, чтобы уставиться в затылок водителя и затем перевести его на затылок пассажира, сидевшего спереди. Почти одинаковые затылки, одного, простого происхождения. Иного, чем у него, и иного возраста. Своего нынешнего возраста он достиг слишком быстро и рассчитывал надолго его сохранить, но слишком поздно осознал свою ошибку.

В водительском зеркале с болтавшимся на красной нитке плюшевым мишкой он увидел своё лицо в тот момент, когда машина поравнялась с фонарём на какой-то улице без единого деревца. Он тут же закрыл глаза и откинулся на сиденье, чтобы не всматриваться опять и опять в свои черты, морщины, рубцы и складки и даже вмятины на лице, как бы повторявшие его, Валерия Терниева, извилистый жизненный путь. Сложите первые буквы имени и фамилии – и получите Вальтер. Кликуха прижилась, и Терниев был не против. Напоминало знакомое ему оружие. Вот уже пятьдесят лет с гаком, как рельеф его лица складывался согласно зигзагам его судьбы, крупным и незначительным происшествиям, провалам и обвалам, спадам и взлётам, удачам и поражениям. То есть под воздействием разрушительной работы времени. В настоящий момент его лицо представляло собой обширное, частично исковерканное пространство, пейзаж, который сотни неурядиц и приключений не сделали ни более выразительным, ни более привлекательным и где, напротив, потоки ярких чувств постепенно обмелели и осталось не так уж много прогалин и совсем мало солнца. Наверное, поэтому ему всегда было зябко. Слишком зябко.

Фефа всегда подначивал и корил его за это, когда они сидели в одной камере. Сейчас затылок Фефы маячил слева на переднем сиденье. Стриженый, с маленьким лунообразным шрамом. Затылок Феликса Фагина, неизвестно кем прозванного Фефой ещё до тюрьмы. Вот вы себя считаете совсем одиноким на свете, то есть точно знаете, что никто, ничто и нигде вас не ждёт – ни друг, ни подруга, ни приятный сюрприз. И вдруг, по капризу тюремного начальства, вы прямо по камере обзаводитесь приятелем, который на двадцать лет моложе вас, и тут внезапно обнаруживается, что вы с ним способны не только о чём-то болтать или дружно молчать, когда недоверие уступает место симпатии, но и замечаете, что неуловимо, исподволь, перестаёте носиться со своим одиночеством и собственными невзгодами и начинаете интересоваться чужими. Поначалу хотя бы просто для сравнения со своими потерями и неудачами. И так вот постепенно, день за днём, прогулка за прогулкой по чёрно-серому двору, сигарета за сигаретой, пять десятков лет, скопившихся за плечами Валерия Терниева, сравнялись с тридцатником, прожитым Феликсом Фагиным. И Вальтер тоже привык называть Фефой этот мощный затылок, как это делал в их совместной бедовой юности затылок справа, немного более хилый, неподвижно застывший этим зимним утром прямо перед глазами Терниева на смертельно опасном месте пассажира. Затылок Сани Огнивцева по кличке Огонёк.