Мера удара. Заиндевелые лица в сумерках - стр. 20
– Марат… Марат Джаниев.
И когда он повернулся к стоявшему рядом сотруднику в кожаной куртке, то заметил, что тот, похоже, уделяет больше внимания следам крови на капоте «Мазды», чем имени, которое было произнесено.
– Хотите знать моё мнение, голубчик? – спросил он майора Мареева, повышая тон. – Так вот, они сделали это нарочно, назло мне!
А поскольку майор ничего не ответил, полковник добавил:
– Точно. Специально! Это провокация! Свинью мне хотят подложить!
Мареев размышлял, должен ли он ответить улыбкой на подобие улыбки, адресованной ему старшим по званию. И, как всегда, выбрал невозмутимость.
– Вот я и вернулся на двадцать лет назад, – продолжал Никифоров. – За два месяца до пенсии, это просто везуха!
Глядя на удаляющегося полковника, Мареев испытал неловкость, смущение, почти неприязнь. У них был побег из тюрьмы, убийство полицейского, а теперь ещё и труп известного бандита, и всё, что начальник счёл нужным сказать, был обрывок фразы о его предстоящей пенсии. Майора это просто возмутило. И хуже всего то, что полковник так говорил совсем не из цинизма и не для того, чтобы скрыть свои чувства или заботы, а потому, что считал это естественной, нормальной реакцией.
Мареев потёр переносицу, у него это, похоже, уже стало дурной привычкой. Он обогнул «Мазду» и прошёл мимо чёрной машины полковника. Сотрудники обрабатывали двор, двое делали замеры, третий, встав коленями на землю, рассматривал жёсткую траву и замёрзшую грязь. Надеясь, что его не заметят, Мареев ускорил шаг. Через сотню пройденных метров он получил то, что хотел: последний раз взглянуть на свой второй труп за утро. Пока через несколько секунд тело того, кто был Маратом Джаниевым, не исчезнет внутри санитарной машины, майор мог окинуть взглядом ершистые волосы мёртвого бандита, его глаза, широко открытые в небо, и чёрную дырку под глазом.
На лбу у лошади было светлое пятно, а над ушами у неё свисала кокетливая, лихая грива. Ей явно не нравилось, когда за ней наблюдают и когда её рассматривают. Над лужком, покрытым стриженой, хрусткой травой, плыли, обещая снег, белые облака, похожие на пятно на лбу у лошади. Чуть дальше, у здания, сновали люди, работал трактор. На землю вывалили кучу навоза. В одном глазу у лощади вспыхнул сердитый огонёк. Она точно не любила, когда на неё смотрят чужие. Если бы она знала, что тот, кто сейчас смотрел на неё уже некоторое время, испытывал какое-то новое чувство, как будто открыл для себя что-то диковинное, она, конечно, вытерпела бы этот взгляд. Но ей не нравилось, и лошадь сделал пару шагов навстречу незнакомцу, фыркнула и тряхнула своей красивой головой. И Фефа испуганно отпрянул. В сущности, он пока ещё не понял, на что надо смотреть повнимательнее. На строения, на главный дом, на двор, на лошадей или на лужайку, на которой он стоял. Всё это он видел впервые. Он провёл рукой по лицу, пальцы коснулись колючей щетины, в глазах щипало. Они, наверное, покраснели. От усталости по его телу то и дело пробегала дрожь. А ведь утро ещё только начиналось…
Когда он проник на территорию усадьбы, никто у него ничего не спросил, никто не подошёл узнать, ни что это за люди сидят в «Ладе»-девятке, ни что им надо. Кто только не приходил в этот двор, столько людей, друзей или поставщиков. А сейчас здесь, посреди лужайки, на шикарной, зелёной, несмотря на зимнее время, траве стоял он, Феликс Фагин, опьянённый запахами деревни, которые ему не так часто доводилось вдыхать. Запах травы и крупных животных. Какие же запахи до этого сопровождали его жизнь? У пустырей, у подвалов зданий, у зачуханных улиц совсем другие запахи. Это запахи запустения, гниения, сырого цемента и пыли. Выбросы пивных паров из кафе, прокуренных до зари, запах мотоциклетного масла и бензина, а в платных туалетах – ядовитый запах антисептика и дешёвого мыла. Короче, запахи бедности, не говоря уже об испарениях тюрьмы, гадостного супа, запахе хлорки в кране с холодной водой и всего такого прочего… Вот что он, Фефа, привык вдыхать с детства в своей недолгой жизни. Поэтому вдыхать сейчас запах природы и лошадей его ноздри отказывались, а виски больно сдавило. И восхищение, с которым он вошёл во двор усадьбы, сменилось чувством отрешённости, отвращения и досады на самого себя. Он заметил двух мужчин, стоявших примерно в полусотне метров от него, застегнул куртку и решился подойти.