Летучий Корабль - стр. 39
– Я не люблю кончать, – с улыбкой объяснял он Каллисто. – Кончает тело. Дух – бесконечен!
А так как Банан любил делать это исключительно под музыку, с успехом заменявшей ему алкоголь, то он, перед тем как вставить, вставлял в свой музыкальный центр две кассеты, в котором вместо реверса был довольно-таки странный механизм, в результате которого после того как проигрывает одна сторона кассеты, включается другая кассета. Продлевая их транс от соития ещё на сорок пять минут экстаза. И когда обе стороны доигрывали, приходилось прерывать соитие, вставать, переворачивать обе кассеты и заниматься сексом пока те так же не доиграют. Что было крайне неудобно. И не особо-то и приятно, так как разрывался транс. И нередко, чтобы не вставать через полтора часа, приходилось заканчивать секс в полной тишине. Что даже по ощущениям было уже «совсем не то».
Не то что под музыку, впадая в транс. Так что он нередко вставлял диски в сиди-чейнджер на три диска, в котором они последовательно двигались по кругу, и занимался с Каллисто любовью до тех пор, пока ей это совершенно не надоедало. И она не начинала демонстративно смотреть в потолок. Ожидая, когда же он уже, там, наиграется с её телом? И наконец-то закончит это «бытовое насилие».
Пока пластиковые шестерни поворотного механизма сиди-чейнджера через два-три месяца не поистёрлись, и тот не стал заедать. И на радость правозащитникам им приходилось пользоваться исключительно кассетами. Переворачивая их лишь по обоюдному согласию.
Так что – рекомендую! Не увлекаться.
«Быть может, половой.
А может, и не акт.
Быть может, просто служка.
А может, просто – орган.
Иль доска половая.
Иль девка, как доска.
Но тоже не плохая,
Когда совсем близка.
Хотел бы на кларнете.
А лучше – на кровати.
Но – на пиле пиликаю
Я польку половую.
Под флейту флоризеля
С пьянящим фортепьяно:
Кривых кровей квартетики
За актики напольные.
А может – накроватные.
Под скрипку тихих вскриков
Сопящего сопрано.
И словно музыкальные,
Разбиты по-на-четверти.
А может – по полам.
Как и кровать двуспальная.
Где чувство было вытерто,
Как и простынка сальная,
Семейной жизнью мытарной
С дерьмом напополам.
Я на пиле пиликаю
Вам польку половую.
Пила – не контрабас.
И зубья режут пальцы.
И звуки режут сердце!
И дико чувства сушат.
И тихо душу душат…
Я сухофрукт, я – мумия!
Мой дом, отнюдь, не студия.
Пила – не контрабас.
Но я сыграл, как мог, для вас!»
Банан сочинил это ещё в первом рейсе, пока изнывал от изобилия мужского начала и мечтал о сексе хоть с кем-нибудь! И теперь, с усмешкой, наблюдал, как это «с кем-нибудь» наконец-то осуществляется.
Да так, что когда Каллисто поняла для себя, что Банан теперь полностью ей доверился и наконец-то уже не просто залез под шкуру, но и вошел в неё весь целиком, так сказать, со всей душой, как в некий прохладный грот, который он сумел-таки отыскать для себя в этой платоновской пещере абсурдного бытия, периодически утопая всем своим израненным Сирингой сердцем в подземном озере её кристально чистой любви, заживляя бальзамом её восхищения свои душевные раны, Каллисто начала ему не менее откровенно жаловаться на свою судьбу.
И однажды вечером, со слезами на глазах, рассказала после секса про своё досадное заключение в сырые стены «монастыря».
– Только за то, что я просто вынуждена была отомстить своей соседке! Которая после ссоры со мной при всех своих подругах из бурситета высокомерно обозвала меня «лошицей». То есть – ни за что ни про что! Представляешь? Пустяк! Но моему адвокату так и не удалось переквалифицировать это дело даже в «мелкое хулиганство» Казалось бы, обычная ссора на бытовой почве. За которую я должна была, по идее, отделаться мелким штрафом. Если бы не злая судья, эта старая, не довольная жизнью карга. О, время! О, нравы! – взывала она к справедливости, будя в нём Ганешу – Верховного Судию.