Лестница лайков - стр. 4
– Лер, – Тея однажды шепнула, когда они сидели вплотную друг к другу, перебирая своих кукол, – а если одна из них потеряется? Если её унесёт ветер или собака разорвёт?
Лера пожала плечами, зачерпнула побольше клея, и, улыбаясь, ответила с простотой, которая тогда казалась истиной:
– У нас всегда останется память. Даже если куклы исчезнут, я буду помнить, как мы их делали.
И добавила, уже чуть тише:
– А если кто-то забудет, ты мне напомнишь. Договорились?
Договор заключён был всерьёз, как настоящая клятва. И с тех пор Тея старалась не выбрасывать даже самые малые обрезки, складывала их в специальную коробку, называя «Запасным счастьем», веря, что для любого кусочка найдётся место, что ни одна потеря не может быть окончательной.
Иногда, уже много позже, когда шум плёнки заглушал все мысли, Тея возвращалась к этим воспоминаниям не как к спасению, а как к мучительному напоминанию о том, что когда-то у неё был шанс сделать иначе – не вычёркивать, а спасать.
Эти сцены всплывали в самые неожиданные моменты: в тишине перед сном, в яростной суете монтажа, когда каждая секунда казалась решающей, в приступах бессонницы, когда прошлое и настоящее путались в одно сплошное полотно боли и надежды. Она вспоминала, как Лера строила из обрезков новые игрушки, а она сама училась быть смелее, соглашаясь, что иногда ошибку можно превратить в сюжет, рану – в украшение, трещину – в новый путь.
В этих воспоминаниях всегда светило особое солнце: не настоящее, а выдуманное, которое было только у них двоих, солнце, способное растопить любой страх и сделать даже вырезанную куклу живой.
В тот самый день, когда они впервые вырезали куклу с длинными, слишком тонкими руками, которая упорно не хотела стоять на ногах, Лера нашла кусочек серебристого скотча, и, закрепив его на сгибе, сказала:
– Вот, теперь у неё будет шрам, как у нас бывает. Но шрам – это не конец. Это то, что делает сильнее.
Эта простая детская логика оказалась слишком сложной для взрослой жизни, которую Тея узнает много позже, когда монтаж потерь станет её единственным языком, а шрамы не метафорой, а реальностью. Но тогда, в детстве, всё казалось решаемым, всё было податливо и мягко, и никто ещё не думал, что когда-нибудь придётся выбирать кого вычеркнуть, кого спасти, а чьё имя останется навсегда лишь на обрезке, в коробке из-под обуви, которую никто и не откроет.
И только в самой середине этого детского рая уже прятался будущий ужас: когда Лера однажды принесла вырезку из журнала, где была нарисована женщина с чёрными глазами и тенью за спиной, Тея испугалась и попыталась приклеить ей на спину крылья, вырезанные из золотой бумаги, чтобы она не была такой одинокой и страшной. Но крылья не держались, тень не исчезала, и тогда Лера нарисовала у себя на запястье тонкую линию, будто шрам, и сказала:
– Видишь, я тоже могу стать другой. Но пока ты рядом, всё будет хорошо.
В настоящем, когда плёнка снова захватывает картинку, шумит, скрипит и дрожит, Тея вдруг чувствует, как в ладони зудит тот самый воображаемый шрам – признак всех их детских страхов, смешанных с верой в спасение. Она вновь смотрит в объектив, не узнавая в себе ту девочку, которая боялась сделать лишний надрез, и думает: что же случилось со всеми их обещаниями, где они потеряли тот клей, который скреплял даже самые надломленные части их бумажных миров?