Крылатая парусами - стр. 33

Килька и рискнул поближе сунуться. Волосья слипшиеся с лица отвёл, приготовился даже по щекам похлопать, разбудить. Или, если с открытым ртом, просто капнуть в него ромом и текать, конечно. Мало ли, про младенцев правда.

А только не спала она.

На него смотрела, не мигая.

Килька, как вкопанный застыл, затхлую вонь ртом хватает, а у самого чуть приступ медвежьей болезни не сделался. И как назло, слова про младенцев из головы не идут. Оно понятно, каторжник пошутил. А ну как нет?

А ведьма ничего, шипеть не стала, а спросила хрипло:

- Чего тебе?

Голос у неё совсем молодой оказался, даже приятный, правда сиплый, как после болезни бывает, или, скажем, если сорвёшь его.

Килька и брякнул, не думая:

- Серую соль хотел вам выдать да глоток рома. Чтоб, значит, горячка сошла.

Баба головой помотала. И взгляд не бешеный вовсе, а усталый. Может, он и раньше таким был?

- Не стоит, - таким тоном сказала, будто они по меньшей мере на верхней палубе беседуют, или вовсе где на званом приёме. Что такое званый приём, Килька, конечно, не знал, но слышал, что такие бывают. - Иди.

И веки прикрыла, точно и не сомневалась, что он послушается. И вообще, она не каторжница какая-то заклеймённая, а самая что ни на есть госпожа, а Килька так, обслуга.

Ресницы у неё длиннющие, густые - заглядишься. Жалко только, что лицо такое грязное, что и не разберёшь, молодая она или старая. Килька давеча видел, как она прям зачерпывает пыль да сажу ладонью и по щекам размазывает. Подумал ещё, тронулась совсем, даже жалко её стало.

Но сейчас так говорила с ним (впервые за всё время), что и не скажешь, что тронулась.

А тут ещё каторжник удивил. Тот, что «обходительный», из бывших господ.

- Зря вы, леди (ишь ты, «леди»!), от рома отказываетесь. Вашу горячку, как рукой снимет. Это я вам точно говорю.

А она, не открывая глаз, отрезала:

- Мне от Дино ничего не надо.

Килька затылок почесал. Не понял, о каком Дино она толкует. Решил вразумить:

- То капитан прислал. Чтоб вы не мерли, значит. То есть, я хотел сказать, не болели.

Тут и другой каторжник вмешался (тот, что с младенцами пошутил), он от бешеной бабы по другую руку устроился, и, судя по тому, как вальяжно развалился, гремя цепями, ничуть её не боялся.

- Вы бы подумали, леди. Силы вам ой как понадобятся, - и шёпотом прибавил: - А ведь ослабеете, не отобьётесь… Послушайте, наконец, доброго совета.

Баба глаза открыла, мутные, больные и головой помотала:

- Ты не тогда раб, когда на тебя ошейник надели, а тогда, когда руку целуешь и благодаришь за то, что ошейник войлоком подбили, - и закашлялась надрывно.

Килька мало понял, что она сказала.

Голосом заслушался. Хоть и хриплый он у ней был, а всё же глубокий, мелодичный. Приглядевшись совсем уже без боязни, понял: никакая она не старая, только больная и исхудала, как скелет. Пожалуй, девчонка ещё совсем. Несильно самого Кильку старше.

И так жалко вдруг её стало, что сам от себя такой смелости не ожидал, выпалил, только голос для верности понизил:

- Сейчас на палубе пусто. Хотите, сопровожу вас, воздухом подышать, а? Хотите? Пока вахтенный не сменился. Сейчас-то братья-Коньки дежурят, они знай себе в карты играют на бочках-то. Мы тихонько, между вольером для скота и бортом пристроимся, они не заметят, а?

Баба, или, скорее, леди, на него глазища подняла и так ими сверкнула, что у Кильки отчего-то в груди забилось, затрепыхалось с бешеной скоростью.