Крылатая парусами - стр. 32
Всё же каторжников живьём довезти желательно.
И хоть осталось от прежней цифры осталось всего полтораста с хвостиком, Килька выползал обратно на палубу с опустевшим котелком и бутылью не ранее, как часа через четыре, сам наполовину полузадохшийся от смрада и духоты.
Вот и сегодня, только кончил палубы драить, а ничего не поделаешь, засветло нужно успеть «груз» обойти. Подстраховаться, значит, насчёт тёмного времени суток.
В целом, если б не грязь жуткая и вонь, работа непыльная.
Каторжники, не в пример команде, Кильку не шпыняли (попробуй кого пошпыняй в кандалах-колодках), не зубоскалили над хлипким сложением и хромотой, даже благодарили за усердие.
Пуще всего не любил Килька левый угол обходить. Несмотря на острый дефицит свободного в трюме места, с самого начала пути угол этот пустовал. Ну, как пустовал.
Там эта сидела. Баба бешеная.
Килька её про себя ведьмой звал. Как остальные, вслух, боялся. Страшная, как смертный грех. Посмотрит - так волосья шевелиться начинают, а живот сводит медвежьей болезнью.
К этой ежели ближе, чем на пару метров подступиться, цепью огреть может. По-крайней мере, замахивалась. Сильная. Чтобы дать руки-ноги свои под кандалами смазать - вовсе такого не случалось. И от целебного глотка рома отказывалась. Как Килька, да и каторжники, ни пытались вразумить полоумную, что ей это только на пользу, зубы скалила и шипела, как дикая кошка.
Ну, Килька раз предложил, два предложил, а там решил не соваться.
Если уж каторжники бешеной бабы опасались, считали за лучшее не связываться, то с него, с Кильки, какой спрос?
Слухи ходили, что это не то графиня опальная, не то виконтесса. Килька, конечно, не дурак, чтобы во всякие враки верить. Вот в то, что ближайший к ней каторжник и впрямь виконт - Килька охотно допускал. Благородного человека сразу видно: речь спокойная, обходительная, всегда поинтересуется, как у «господина Кильки» дела, за что и имел лишнюю порцию мази да рома. Никогда поблагодарить не забыл. Вот человек. Сам, опять же, ди Лшеаем представился, в первый день ещё.
То ли дело эта лахудра немытая. Которая только знает, что шипеть, да цепями махать. А страшнее всего в ней крыло было. Воронье.
Сквозь рубище просвечивало, магического происхождения.
Будь у неё лилия на плече, или, скажем, примула, Килька может поверил бы, что из благородных. А вот вороньим крылом только убийц клеймят, это он точно знал.
Как-то спросил, шёпотом, ещё у одного каторжника, тоже, судя по фамилии (ди Сервантес) физиономии лица и выговору «из бывших благородных», за что, мол, её, бешеную бабу то. Тот враз скумекал, о ком речь. Поманил его грязным пальцем без ногтя (стало быть, пытали, прежде чем на каторгу-то) и прошептал громко, так, чтобы все слышали:
- А она младенцев жрёт. Так что близко, господин Килька, подходить не советую.
И заржал, что тот конь. А с ним и другие заржали.
Килька на младенца, обиделся, конечно. Но бешеную бабу решил всё же подальше обходить.
До сегодняшнего дня.
Опытным глазом (юнга, шутка ли!) сразу определил, что «пассажирка» в горячке. По хриплому, рваному дыханию, подрагиванию рук и ног. И, конечно, жар от ней исходил, страшный. Прямо за версту ощущался, хоть сигнальную ракету поджигай. Один-другой глоток рома, пожалуй, и помог бы. Если до сих пор не околела - сильная. Даром что баба.