Крепостная - стр. 15
– Живот не заболит: на ночь есть? – поинтересовалась я, всматриваясь в закат, которого мы не видели вот уже несколько дней: облака затягивали все небо от горизонта до горизонта.
– Не заболит. Так хоть урчать поменьше будет. Нюрка опять мне кашу пересолила. Я и половины не выхлебала, – Глаша наклонила голову и посмотрела в сторону кухни, где Нюра только вышла с ведром, чтобы выплеснуть из него воду под куст сирени.
– И чего вы не поделили? Вроде все живем не как хотим, – не подумав, выпалила я.
– Долго еще эта твоя забывость-то пробудет? Порой кажется, будто и не ты это вовсе, а какая другая девка, – Глаша перестала жевать и уставилась на меня.
– Кто знает, Глаш? Может, и навсегда! Я вот знаешь, что думаю… надо нам в город сходить. Можно ведь?
– Какого лешего ты в городе-то забыла. И кого там глядеть? В штабе чичас одни старые усачи, а на рынок только по субботам. Можно ишшо в церкву напроситься! – последнее Глаша произнесла с воодушевлением.
– А ты любишь туда ходить? Красивая она?
– Отец Митрий хороший, иногда петушки-ии на па-а-алочках раздает, – мечтательно протянула Глаша, потянула в рот очередной кружок репы и, когда очнулась, отбросила недоеденный корнеплод, словно тот обманул появившейся во рту вкус сладости.
– А сколько нам лет, Глань? – стараясь не смотреть ей в глаза, спросила я.
– Мне уж осьмнацать, а ты маленько помладше. В тот год, говорят, много померло от болезни. Мальчишек осталось голов восемь…
– Голов? Они что, скот? – уточнила я.
– А как ишшо-то сказать? Штук? – Глаша хмыкнула, словно я в очередной раз сказала какую-то глупость.
– Человек. Говорят: «человек восемь»!
– Да какие они ишшо человеки, ежели в рукав зипуна входють? – тут моя единственная подруга захохотала, да так заливисто, что Нюра выглянула из открытой кухни.
Она как раз готовилась разложить тесто по ситникам, чтобы до раннего утра поднялось. Хлеб пекли по субботам, с ним шли в церковь, несли его на подаяние нищим, да и на стол церковному люду.
– Завтра давай попросимся в церковь. Как напроситься-то? – решив больше не касаться темы «человеков», спросила я.
– Скажи, мол, давно не была, мол… – Глаша задумалась и почесала подбородок, – …просить у Богородицы здоровья и памяти!
– Хорошо, так и сделаю, – решила я.
Но сегодня было уже поздно говорить с Домной. Когда она уходила вечером спать, трогать ее и звать тем более не стоило.
– Вёдро завтра будут. Слышь, куры будто кашляют? – приоткрыв рот, Глаша вытянула шею в сторону загона и замерла. Она и без того была смешной со своей резкой, словно мультяшной мимикой, а сейчас, замерев и выпучив глаза, напомнила сестрицу Настеньки из сказки «Морозко».
И бабка, и родители мои тоже называли сухую погоду «вёдрами». Прожив в деревне Курганской области все свое детство, юность и часть взрослой жизни, мне казалось, что множество странных слов, ставших бы для городских преградой в общении, у меня вызывали разливающееся в груди тепло. Веяло от них домом, воскресным утром у прабабки, запахом пирогов, вынимаемых из русской печи, морозным духом, заполняющим избу с каждым открытием дверей.
Домна, как все здесь говорили, «церкву» не сильно любила. Ходила, носила хлеба, молилась дома. Угол, густо заставленный иконами, чтила, но ходить в город она будто брезговала. Я не понимала, с чем это связано, но теперь казалось, что выяснить это важнее даже, чем разведка и мое любопытство.