КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ Черный ворон, я не твой! - стр. 4
И уж совсем на самое ухо шепнул отцу, чтоб другие не слыхали:
– Врагов да завистников больно много понажил себе наш Мокеич… Харах – тер! Ни под кого не ляжеть! Порешил он, папаша, так: раз новая… энта…, эра наступила, значить надобно и жить честно!.. Открыто! По правде! Всем равно! А комиссары – не – е – е… Энто не про них! Они, проклятые, все норовять прибарахлиться… Ухватить… Так они, комиссары, над ним, как те вороны, и вьются ноне… Все, понимаешь, ищуть, за што бы ухватить!..
– Та пробегали они…, думенки – те твои, – раскрасневшийся Панкрат Кузьмич сморщил в думке лоб, поскребся в бороде, – кажись, в аккурат на Радоницу, в прошлом годе. С Маныча на станцию бегли, их тады поповские казачки здорово подпирали. Один к нам на гумно и заявился, весь в новеньком, при портупеях – я, кричить, есть Думенко! Ставь полуштоф, дядя! Ну, накормили – напоили, чем Бог послал. Тока ушел – ты гляди – ка! еще один на пороге скрипит. И то – же, я – Думенко! Такой же огурчик! Наливай, не жалей! Што ж ты думаешь, пришлось и того кормить…
А потом казачки возвернулися. Злые, как те черти!
– Да – а – а…, – сладко зевнул Гришка, развел руками, – у нас, думенковцев, папаша, хлопцы веселые…
« И – и – и…, нехристи! – невольно подумалось вдруг Панкрату Кузьмичу, – рот раскроеть… И не перекрестится!»
– Ну, а – а – а…,– Гришка все налегал на жареную баранину, смачно обсасывая молодые ребрышки, – казаки – то што…, лютовали небось? Обижали? Грабили… трудовой народ?
Панкрат Кузьмич глубоко вздохнул, опустил глаза, задумался. Кроме того полупьяного молоденького казачка, что приплелся однажды за Санькой, возвращавшейся от всенощной, он во дворе у себя никого из них ни разу и не видал. Да и того, крепко съездив по зубам, тут же выставил за ворота безоружный Митрофан. Жаловаться, вроде бы и не на что. Но его природное нутро иногороднего, его мужичий характер, с детства впитавший в себя глухую неприязнь к казачеству, требовали своего. Старик никогда не забывал, как его отца, то же, знатного кузнеца, поселившегося от нужды на окраине богатой казачьей станицы, заставили срыть заложенный им с таким трудом каменный фундамент хаты, мол, не наглей, мужик и место свое знай! Батя в тот день, не таясь детишек, плакал: «Да што ж я, иль не русский человек, иль … Не православный я, што ли?!» Как не давали им ни куска земли, даже в кабальную аренду, как нападали на него самого, мальчишку, ершистые свирепые казачата, били ни за что до крови. И как однажды, посреди ярового лета, не стерпевши больше издевательств, погрузил батя, Кузьма – кузнец на телегу нехитрое свое барахлишко, да и стронулся со станицы, куда глаза глядят, в жаркое марево июльской степи с кучей малых детишек да женой – брюхатой шестым. Помнил до последнего дня Панкрат Кузьмич, как от голода умирали, корчась в горячей голой степи одна за другой старшие его сестренки, как, едва успевши отбежать в ближайший овражек, отмучилась с выкидышем исхудавшая мать его и как плакал в немом бессилии почерневший от горя батя, сжимая до синевы жилистые свои кулаки…
– А што ж… Што казаки…, – старик тяжко вздохнул, сам теперь взял бутыль и стал медленно разливать первач, – тама пор – я – я – док. Ихние есаулы – те… строгие робяты. Чуть хто провинился – порють, как с – с – укина сына, хе – хе -хе… А он тады глядишь – и пропал! И уже к красным…, прости, Хос – споди… ну, к вашим, выходить, перебег… Не, не лютовали казаки особо. Не скажу.