КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ Черный ворон, я не твой! - стр. 6
И, еще что – то ворча себе под нос, прошел, покашливая, оставляя след на свежем снежку, в нужник.
Митрофан повернулся что – то сказать еще, но Григория рядом уже не было. Вздохнул тяжко, бросил в снег окурок и прошел к себе в низенькую пристройку, где ему определил жить с самого первого дня хозяин. Лег в гимнастерке, как был. Немного поворочался, озяб. Подложил сухих дровишек в небольшую железную печурку и под ихний веселый перетреск тут же заснул.
Старик, несмотря на тягучее нытье в суставах (к теплу, видать!), поднялся, кряхтя и охая, еще до скупой январской зорьки. Вышел во двор, потоптался – потоптался, а услыхавши возню и негромкий говор в конюшне, прошмыгнул туда. Там Гришка уже в полном снаряжении, при шашке и карабине, затягивал подпруги, приговаривая Воронку на ухо что – то ласковое.
– Аль трогаеся ты уже, сынок? Пошто ж так, до зори?
– В степу беляков еще полно, – глухо, как не своим голосом, буркнул Гришка, – шайками бродять, как неприкаянные. Так што… До свету надо мне на Мечетку выскочить, папаша.
– А ты…, – так и сперло у Кузьмича дых, – хучь, попрощался?
– Детишков будить Саньке я и сам… Не велел, – Гришка скупо улыбнулся, тут же упрятав улыбку в мокрые усы, – а мамаше поклон Вы, папаша, сами передайте. К Паске прибуду еще, вот займем тока Новочеркасскую. Город энто больно зажитошный, уж я подарков вам на всех навезу!
Он вывел гарцующего от утреннего морозца жеребца из конюшни, слегка приобнял старика, придерживая звякнувший эфес сабли, лихо вскочил в седло.
– Ты…, ты скажи мне…, сынок! – Панкрат Кузьмич ухватился морщинистой рукой за повод, проглотил сухой ком, смахнул навернувшуюся слезину, – ты вот…, кады гром, к примеру, гремить…, али там…, пушка гахнеть…, все одно, уже… И не хрестишься, али как? Анти – рес имею!..
– Нам, папаша, – Гришка, скупо усмехнувшись в усы, чуть наклонился, еле сдерживая хрипящего Воронка, – коли громов бояться, то и вовек воли не увидать! Вы… Прощевайте, коли што!
Жеребец, упершись в снег передними чулкастыми ногами, вдруг присел чуть и понесся вскачь, в холодную, сереющую быстро темень.
– А молотобой – то… у Вас… Знатный, папаша! – услыхал Панкрат Кузьмич уже сквозь глухой топот, удаляющийся в едва светлеющие скупые сумерки.
Старик, шевеля сухими губами, перекрестил ему вслед, тяжко вздохнул, потоптался, стукнул пальцами в покосившееся окошко Митрохе:
– Подъем, служивый! Хто рано встаеть, тому и Бог подаеть… Ныне горнушка – то наша напрочь застыла, небось…
Когда самовар сипло запыхтел, старик достал с полицы початый пирог с капустой, порезал на себя и Митрофана. Того все не было. Взял было с пыльной полки, отодвинувши цветастую занавеску, вчерашний недопитый полуштоф, повертел – повертел, да и поставил бережно на место. Недовольно бурча себе под нос, накинул старую кацавейку, вышел в сени, долго возился с валенками, едва согнувши прихватившую поясницу, вышел во двор. На гумне старый кобель вдруг тоскливо и пронзительно завыл в уже лениво сереющее низкое небо.
– Цыц ты, лихоимец! Кабы и… сдох ты ноне!.., – топнувши ногой, незлобно прикрикнул Кузьмич, – еще навоешь каку беду… Тьфу, холер – р – ра…
Толкнул ладонью дверь в пристройку:
– Митроха! Подъ – ем, служивый! Выходи строиться… Э – хе – хе – хе – е… Што, видать, тяжела твоя головушка… А я… Ноне…