КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ Черный ворон, я не твой! - стр. 36
– Окстись, безбожник! – Батюшка злобно сверкнул глазами, его рот задрожал и его подернула судорога, – твои псы меня не пускают с последним напутствием к убиенным воинам…
Думенко, молча потупившись в пол, просидел, согнувшись в кресле и слегка раскачиваясь, еще с минуту. Потом он резко поднялся, подошел вплотную к священнику, снизу вверх, сузив зрачки, пристально всматриваясь в него:
– Значить, мои орлы – псы, говоришь? Эхе-хе… Хорошо! Ты можешь исполнить свой долг, поп. Но при одном условии.
Он отвернулся, опять задумался, морща широкий лоб, всматриваясь в глухую темень за окном. Не поворачивая головы, сказал уже твердо:
– Условие это… Я обскажу тебе там, на месте. Гришка! Готовь сани для Батюшки. И вели конвою по коням!
С посеревшего от обильного снегопада неба уплыл, незаметно растворился куда-то еще недавно сиявший над спящими, израненными множественными воронками артиллерийских снарядов, Персияновскими позициями мирный лунный свет.
Над свежевырытой пленными широкой траншеей, по обе ее стороны, лежали раздетые до окровавленного белья, чуть припорошенные снегом, несколько десятков трупов артиллеристов и пулеметчиков, накануне оборонявших от Второго Конкорпуса крутые Персияновские высоты.
Их посиневшие ступни нелепо топорщились, нависая над желтеющим глиной краем могилы. Вокруг еще дымился, догорал после недавнего боя кустарник, пламя изредка вырывалось то там, то тут, и тогда плясали и колыхались розовые тени от этих ступней по едва присыпанному снегом краю могилы и эта страшная ночная пляска мертвецов в ночной тишине отчего-то кольнула Гришке в самое нутро. Он вздрогнул, сплюнул через плечо. Всмотрелся в убитых. Некоторые были обезображены до неузнаваемости. Знакомых вроде не было.
Думенко, как всегда, по-молодецки соскочил с Панорамы, закинув повод Гришке. Добродушно улыбаясь, тоже бегло оглядел ряды покойников.
Батюшка вышел из саней и, шепча молитвы и истово крестясь, подошел к самому краю могилы.
– Как русский человек русскому, говоришь…
Думенко долго всматривался куда-то вдаль, вверх, в темень январской ночи и заговорил не сразу, тихо и медленно подбирая слова:
– Гляди, што я тебе скажу, поп. Вы, попы, верно, завсегда служили русскому народу, ну, как служили… Ну, отпеть там, причастить, венчать опять же… И народ вам верил. И народ вам не жалел последнюю копейку. Нешто ж не жалел? Хотя вы, попы… Моево деда, Анисима, помещица насмерть на конюшне запорола. Ему всего двадцать три года было. Спать с нею не захотел! А мою бабку велела солдатам отдать, потешиться. На щенков меняли… Невест мужичьих в первую ночь позорили… Вы тогда где были, попы? Аль не православных, не русских православные и русские мучили, а?!! Почему ж вы, отродье, за народ не вступались? Но как только лопнуло терпение и этот униженный народ встал, чтобы смахнуть, как грязь, всех паразитов, всю скверну с себя, с… России, вы, попы, тут же ополчились против этого народа. Как псы гавкучие. Заместо того, чтоб быть заодно с ним… Супротив той самой гадости, о какой говорю. Вы, попы…
– Да как ты можешь, богохульник…
– Ну вот, – невесело усмехаясь развел руками Думенко, – как только правду, так сразу богохульник! А теперь гляди, – он повернулся к Батюшке, -гляди сюды, поп. В конце рядов твоих… Покойников… Там будет стоять наш боец с винтовкой. Вон он, видишь? Невысокий такой? Ну, какого мамка вылупила. Как только ты свое отпевание закончишь – он уложить тут же и тебя рядом с ними. Штыком уложить, иль пулей, не знаю. А вот ежели… Ежели ты, поп, пожить еще хочешь, то я даю вот тут, принародно, даю я тебе слово командира, отпущу на все четыре стороны. Просто, вот сейчас повернись, да и уходи, не держу. Давай, решай, некогда мне.