КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ Черный ворон, я не твой! - стр. 37

Батюшка, не раздумывая, молча разжег кадило и, расправивши плечи и поминутно поглядывая в глухое черное небо, медленно пошел над рядами покойных.

Думенко еще с минуту постоял, задумчиво и отрешенно глядя ему в след, и потом, когда Батюшка уже почти дошел до края, ловко запрыгнул в седло от самой земли и, угрюмо опустив голову, тронул наверх парующую на утреннем морозце кобылу. Гришка пустил своего коня следом.

Через минуту, уже на самой на вершине дымящейся, исковерканной вчерашним боем высоты, их вдруг догнал гулкий винтовочный выстрел.

Думенко – будто и не слыхал. Гришка обернулся.

Батюшки уже не было видно. Только щуплый низкорослый боец, стоявший на краю могилы, быстро теперь поднимался наверх, по свежим конским следам, придерживая за ремень великоватую для него винтовку.

Глава пятая

Как ни пытал Панкрат Кузьмич невестку, за что же погубил Гришка подсобника его Митрофана, та только прятала в подол мокрые от слез глаза и божилась, что ничего не знает.

Тот все не унимался.

– Ну, может, Митрошка… Царствие ему небесное, страдальцу… Приставал када, может обидел тебя чем?.. Ить… Дело ж молодое!.. Ну! А ты возьми, да и пожалуйся Григорию? Та ты не боись, мы ж свои, родня, тута оно и останется! Грех-то какой! Живой же человек… Был. Э-эх! Прости и помилуй и нас, грешных, и непутевого нашего сынка Григория, Господи-и! – и, сокрушенно качая белой головой, размашисто крестился на потемневшую от времени икону Николая-Угодника.

Александра, низко опустив голову, брала за плечи притихших детей, пугливо стреляющих глубокими черными глазенками, и молча уводила их к себе. Выходила через время с мокрым от слез передником. И – все молчком, молчком.

– Та уймись ты, дурило старый! – несмело ворча, искоса поглядывая, осаживала Кузьмича супруга, Терентьевна, по-бабьи жалея невестку, – ишь!.. А ей-то откудова знать… Вам, мужикам, в нонешние-то времена людишек убивать, што с горы катиться… Прости и помилуй нас, Гос-споди… Ступай уже со двора… В свою кузню!..

– Цыц, проклятая!.., – не унимался Кузьмич, притопнув ногой и скребясь пятерней в обдерганной выгорами косматой бороде, – я ить, не то, што б каковой антирес… Имею!.. Мене за сына, кровинушку мою… обидно! – и, незаметно смахнувши слезу, выходил в сени, зычно сморкаясь.

– Поди вона, лучше, кизяков подкинь в духовку… Святой субботы ради… Опара захолонеть… Не подойдут ноне хлебцы-то…

Кузьмич, зло сплюнувши, а затем аккуратно перекрестясь, молча шел в овин, где с лета были сложены в пирамиды сухие овечьи кизяки, брал пошире оберемок, нес бережно в печь. Открывал закопченную заслонку, сердито всматривался вовнутрь:

– Ничего… Подойдуть. Вона, жар-то каков… Мука ноне дюже ж соловая была, не в пример прошлогодней, – и, слегка морщась от жара, бережно подкладывал в пылающую духовку толстый, как валенок, сухой кизяк.

А сам все в думках, да в думках… Вспомнилось отчего-то, дело прошлое, подзабытое…

Как был еще худосочным пареньком его Гриня, да уж больно понравилась ему старшая девица Солодовниковых, Даша. На год помладше Гришки. Девка и вправду, расцвела, распустилась к шестнадцати годкам, што твой цветок лозоревый… Солодовниковы были люди зажитошные, держали две мануфактурных лавки, мельницу, скупали окрестные земли заимка за заимкой. Хоть и Панкрат Кузьмич тоже в ту пору уже вовсе не бедствовал, кусок хлеба с маслом всегда на столе… Завсегда в обновках… А все ж далеко не ровня. Дружили они дружили, бегал-бегал к ней вечерами Гриня… Летал, как на крыльях… Да все кончилось в один момент.