КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ Черный ворон, я не твой! - стр. 38
Приехал однажды в лето аж с Великокняжеской молодой усатый юнкер, сын тамошнего полицмейстера… Да и увез Дарью в город. Гриня целый год, почитай, что до самого призыва на службу, ходил мрачнее тучи. Почти не разговаривал ни с кем. Отощал, скулы, што у серка матерого, так и ходють ходуном… Все молчком: качал меха, таскал шлак… А то где забьется в дальний угол хлева да и сидит полдня, скучает… Кузьмич даже побаивался, как бы он руки на себя не наложил… А тут и повестка. Завтра ему на службу, а сегодня приехали в гости к Солодовниковым молодые, Даша с мужем, уже красавцем-офицером…
На другое утро Панкрат Кузьмич отвез разом повеселевшего Гришу на станцию, на сборный пункт. Проводил там до вагона. Ну, а у Солодовниковых, почитай что через неделю, вдруг ни с того ни с сего пропал зять. Шутка ли, сын самого полицмейстера!.. Нагнали сыщиков со всей округи, искали с неделю, а потом наткнулись на него совсем случайно песчанские бабы, ниже по реке, полоская белье. Под кладкой всплыл, на шее камень пудовый… Сказывали, что и голова у бедняги была камнем проломлена…
Нашлись, подсказали «добрые» люди – приходили следователи и к Панкрату Кузьмичу на двор. Что да как… Пытали. Да тут же и отстали – Гришки на хуторе на день пропажи солодовниковского зятя уже неделю как не было.
Так никого и не нашли. Дело темное. Разное тогда по хутору брехали… Прошел слух, что самый главный жандарм к Гришке аж в запасный полк ездил, допытывался все… Проверял. Но так и вернулся ни с чем. А в августе началась война с германцем и всем стало не до того.
И не шел Панкрату сон в руку, все думки всякие лезли в голову. Выходил во двор, глядел в темное небо с мерцающими россыпями далеких Стожар, топтался по гумну, тяжко и часто вздыхал…
А уже за полночь, когда лениво крикнут первые петухи, вставали и свекруха с невесткой, учинять хлеба. А захмелевшее тесто, тяжело наливаясь в томном тепле, щедро вываливалось из широких горловин форм, доставая краями до самого черного подмостья духовки. Вынимали горбатым рогалем горячие формы, ставили на глинобитный стол, раскрасневшимися руками учиняли – подхватывая распаренными ладонями горячее ползущее тесто и вправляя его обратно вовнутрь формы. Ставили, пока не застыло, обратно, в печь, в тепло, молча крестились, закрывали заслонку.
И тоже – и среди ночи все робко пытала сноху между делом Терентьевна:
– Саня, родненькая… Та… Мы ж тебя сроду… Ничем… Не обидели. Ну, што случилося?.. Аль не сказывал Гриня, аль не обмолвился и словечком? Грех-то на нас какой!.. Прости, Господи… Убивство!
– Ой, мамаша!.. И Вы туда же… Ничего он не сказывал, – Александра садилась в уголок, стаскивала с головы косынку, простоволосая тихо стонала и в три погибели крючилась, – ой, тошно мне. Под груди как кулаком… Давит. К Покровам ждите прибыток, мамаша.
И больше ничего.
А на утро, едва заводил все тот же разговор Панкрат Кузьмич, старуха, злобно зыркая на мужа, как та змея из-под колоды, шипела:
– Цыц ты, проклятый!.. Окстись, иуда… Не видишь, с довеском она… Пропади!..
Шли тягучие, как та закисшая опара, февральские дни, с робко мелькающим между низких туч и все теплеющим солнышком, незаметно мелькали недели.
Послеполуденными хлипкими оттепелями робко подкрадывалась на хутор весна. Сосули с крыш темнели, щербатились и становились все длиннее. Работы прибавилось. Панкрат Кузьмич все чаще пропадал в кузне, возвращался домой усталый, злой, молча садился вечерять.