КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ Черный ворон, я не твой! - стр. 20

Все присутствующие замерли в ожидании, что скажет Начдив.

Тот, не мигая, смотрел поверх голов, в какую-то точку на противоположной стене, украшенной цветными изразцами и с приклеенными очень давно русско-японскими картинками. Его полноватое лицо с коротенькими усиками не выражало ничего, кроме совершенного равнодушия.

Наконец, во весь свой двухметровый рост, он резко поднялся.

– Быч, гляди, – он расстегнул потертый свой кобур и, вынув сверкнувший вороненым боком револьвер, со стуком положил его перед собой.

-…Крой беглым, Сеня-я-я, – в полной тишине послышался откуда-то с краю стола ленивый пьяный голос.

Подойдя сзади ко все еще склонившемуся эскадронному, Тимошенко положил руку ему на плечо и сказал просто:

– Выйдем, Быч!

Тот медленно поднял голову, встал, равнодушно бросил свой маузер на стол, и уверенно пошел к двери, впереди Начдива.

В черном небе ярко и тепло мерцали звезды. Тут, внизу, на грешной земле, уже вовсю разбиралась колючая степная метелица, со смехом разгоняя свежие сугробы и метя их куда – то в непроглядную темень.

…-Так надо было, Быч! – Начдив задумчиво смотрел куда-то вдаль, вверх, в звезное небо, мимо эскадронного, он говорил тихо, но твердо:

– Это приказ был…

– От… Думенки? Не поверю!

Тимошенко глубоко вздохнул, присел на заснеженную скамью, достал длинную английскую папиросу, мял-мял ее пальцами, пока не смял, рассыпав на снег рыжую табачную пыль:

– Не-а… Нас же временно ему перекинули. А так мы как и были, так и есть – в Первом Конном корпусе. От Семена. Приказ был от Семена. Прислал вестового, расступись, мол, Тимоха, нехай Борю как следоваеть… Казаки потреплють. Так вот он и сказал, – Начдив сочно схаркнул в снег, матово блестящий под показавшейся из-за косматых низких туч холодной и робкой, маленькой луной.

– И ты!.. – взревел Быч и в порыве поднял правую огромную руку с растопыренной широченной мужицкой ладонью, хлопнул ею по пустому кобуру и, сжав в кулак, с силой грохнул в кирпичную кладку стены. На его широком красном лице мелькнуло отражение ненависти и беспощадной холодной злобы. Он вдруг вскинулся, подскочил к Начдиву и узловатыми своими пальцами ухватил того за кадык, прижав к стене.

Тимошенко своей громадной фигурой вдруг обмяк и его руки только беспомощно скребли по старой кирпичной кладке стены.

Гришка, мучимый сушняком после выпитой с вечера получетверти самогона, выйдя по малой нужде из хаты напротив, вдруг увидел, как Начдива-четыре товарища Тимошенко душит его же комэск товарищ Быч и решив, что те сдуру не поделили красивую бабу, подскочил и мощным ударом в ухо отбросил Быча в черную, уже примерзшую на ночном морозе, приштабную грязь.

Тот упал и не шевелился.

Тимошенко со стоном опустился на скамью, расстегнул ворот гимнастерки, прохрипел тихо:

– Ты… Хто такой, боец?

– От Наштакора-два… С донесением прибыл, – Гришка подошел вплотную, отвинтил пробку фляжки, поднес к лицу Начдива-четыре.

– А фамилия твоя… Как? -Тимошенко наконец перевел дух, поднял воспаленные глаза и уперся мутным взглядом в спокойное лицо Гришки.

– Остапенко. Красноармеец Остапенко, това…

– Л-ладно… Спа… Спасибо тебе, товарищ Остапенко… Вовек не забуду! С-су-к-ка! Ведь… Чуть не удавил, мр-разь… Т-тебя хоть… Накормили?

-Так точно, кормили.

– Вот и славно. Ты знаешь, боец… Ведь хужей всево… Смерть принять от своево же. От врага… Заклятова… Оно и понятно… А вот от своево?.. Каково?