КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ Черный ворон, я не твой! - стр. 19
– Надо жить, девушки, а что будет потом… Бог даст, выберемся!..
Через полчаса щеколда громыхнула вновь, та же деваха, уже в нарядном синем сарафане, с заплетенной толстой рыжей косой, хитро улыбаясь, бросила на скамью охапку свежего дамского белья:
– Давайте сюды… Ваше барахло… Вшивое. Я ево в обработку… Сдам! – и расхохоталась истовым и безумным звонким смехом.
– Ну и чего ты, Быч, как тот бычок набычился?.. Али не весело тебе нынче…, – Начдив Тимошенко, всем своим мощным корпусом, туго обтянутым английским френчем и новенькой черной портупеей, вдруг повернулся в дальний угол стола, заваленного, как на купеческой свадьбе всяческой снедью и обильно уставленного бутылями с домашним вином, самогоном да наливками.
– Что за тоска-кручина тебя грызет, Быч… Во-от, – Начдив провел рукой поверх голов гостей, – все мы тута… Свои, братья по борьбе… Давай, без утайки, тут все свои, чужих нема.
Быч, эскадронный второй бригады, любимец и правая рука самого Начдива, угрюмо молчал, низко склонив над столом свою крупную вихрастую голову. Его шея была перебинтована, на широком, в глубоких не по годам морщинах, лбу растекся рваными краями белесый старый шрам. К закускам и выпивке он сегодня не притронулся и это давно заметил Начдив, но до поры до времени не подавал виду. И только когда на его воловьей шее тускло заблестели крупные капли пота, он, порядком уже захмелевший, решил помириться с Бычом, который его самого накануне едва не зарубил в горячке жестокого боя.
Из новенького немецкого патефона сладко лился утесовский вальс, где-то в другой комнате огромного купеческого особняка, ныне занимаемого штабом, визжала и заливисто хохотала молодая и пьяная женщина.
Быч медленно поднял голову, откинул с широкого лба мокрые черные кудри, его мутный, ненавистный взгляд твердо уперся в круглые глаза Начдива. Он с минуту изучающее осматривал своего командира, будто видя его впервые.
Сжав в широкой крестьянской ладони граненый стакан, до краев налитый мутноватым первачом, Быч рывком опрокинул его в себя. Ни один мускул не дрогнул на его сумрачном небритом лице. Глаза его блеснули и вмиг посоловели. Не отводя взгляда, он медленно поднялся и в установившейся тишине, тихо, но твердо заговорил:
– Вот што я тебе скажу, Тимоха…
– И не «Тимоха», не Тимоха! А – товарищ Начдив, – раскрыл было рот сидевший рядом с командиром молоденький очкастый политком.
– Цыц ты, жиденок… Ты хто такой? Я тебя в сабельной атаке ноне не видал, -хрипло выдавил Быч, не оборачиваясь и продолжая в упор невозмутимо смотреть в быстро переменившееся лицо начдива, – а ты!! Слухай сюды, Тимоха! Што я скажу… Мы с тобой давно вместе контру рубим. Всегда шли… Как те родные братья. Али не так?! Где ты попал в говно – там я тебе руку протянул. Али не так?! Где я на три вершка вляпался – там, глядишь, а ты уже с бригадой подходишь… Я уже думал, што верней и надежней товарища мне и не сыскать на энтом свете…, – он шмыгнул носом, замусоленным рукавом френча вытер вспотевший лоб.
В комнате установилась гробовая тишина, кто-то остановил патефон, только за дверью какой-то боец, на малороссийском наречии неразборчиво и нудно кого-то стыдил. Да подвывала в треснувшем темном окне разбирающаяся на дворе вьюга.
– А што?! Што я увидел и понял севоднева? А?! – Быч мутными глазами виновато обвел присутствующих, зло схаркнул в сторону, – ты ж меня…, да што тама меня!.. – наотмашь взмахнул он широкой ладонью, – ты, Тимоха, ноне чуть всю нашу дивизию… Не положил почем зря! Када Барбович, как ту метелку, распушил наш правый фланг! – его хрипловатый голос набирал силу, – када мобилизованные… Детишки курские, – его голос дрогнул и стал жалостливым, – побросали винтари и кинулися тикать! Да и не утек-то из них почти нихто!!. – он уже отрешенно махнул сильной рукой, – вона они, под снегом… Те детишки… Лежать… Коченеють. Где ж ты…, ты, п…п…, – его губы, дрожа, с трудом не выпускали ругательное слово, рука сжала мощный кулак, что и жилки посинели, – был! А?! У тебя ж… Две! – он сложил пальцы и тряс ими в воздухе, – две кавбригады стояли без дела! Кони мерзли!.. В трех верстах! За бугром стояли. А мой эскадрон… А на меня – ихний корпус! Кор-р-р-пус! Лучшие хлопцы… Мои… Порублены в капусту! Или доходять… Юшкой кровавой давятся… Под снегом… Писаренко… Моисеенко… Швахич… Блоха… Другой Блоха. Все – лежат, как… Ясочки! Не щадите вы бойца! Вам люди… Как шелуха, лузга … Да… На Отечественной… Царевы генералы, и те… Што ж ты делаешь, Тимоха-а-а…, – он медленно опустился и, склонив голову на резную спинку стула, сочно по-детски заплакал, слегка ударяя тяжелым кулаком по цветастой скатерти.