КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ Черный ворон, я не твой! - стр. 21

Тем временем Быч зашевелился, и, распластав руки по грязи, попытался встать. Гришка поднял его, придержал за плечо.

– Давай ево сюды, я ему святки прочитаю, – Тимошенко, вяло усмехнувшись, показал ладонью на скамью, – а сам… Иди, боец, отдыхай. Так… Остапенко, говоришь?

Гришка завинтил горловину фляги и резво взбежал по ступенькам в хату.

Быч, пошатываясь и шевеля ладонью челюсть, присел на скамью, Тимошенко подвинулся.

– Ты… Не сердись, Бычок. Дело простое, житейское… Это тебя хлопцы-думенковцы приложили. Другой раз умней будешь.

– С вами уже не буду. Люди идуть за волю. За счастье детишек своих. А вы их кладете, как кизяк на базу.

Тимошенко угрюмо молчал. Затем он, натянуто улыбнувшись, поднялся и уже совершенно миролюбиво положил Бычу руку на плечо:

– Не сердись, Бычок! Тут мы с тобою – нихто! Заартачишся – шлепнуть, как шавку, та и… Сыграешь барыню… Ты… Ты бабу хочешь? Есть пара сестричек, вроде как нетронутые… Бери любую. Дарю.

И, просунув голову в проем двери, зычно крикнул:

-Терещенко!

Быч выбрал себе Ксению, младшую из сестер – близняшек.

Ввалившись всей своей громадной фигурой в полутемный предбанник внезапно, он тут же указал Терещенке на ту, что при виде мужчин завизжала и заметалась в одном дамском белье:

– Энту давай! Видать, нетронутая!

Терещенко, намотав подсохшие волнистые волосы Ксении на мощный свой кулак, поволок ее к дверям, на ходу отвесив удар по голове бросившейся на выручку сестре старшей, Наталье. Та отлетела к бревенчатой стене и утихла.

Оценивающе осмотрев Ольгу, у которой слегка выпирал живот, Терещенко присвистнул:

– А ить с довеском барышня…

Потом, когда Наталья пришла в себя, он уволок и ее со словами:

– Ну што ты кобенишься, с-су-ка! Такой человек тя… Требуеть!.. Большой человек!! Благодарить ишшо будешь, кур-рва!

Керосинка вдруг замигала и потухла. Ольга, оцепенев от ужаса и переживаний за сестер, в полной темени сидела, обхватив голые колени, дрожа всем телом и сжавшись в углу. Осмелевшая крыса вновь черной тенью медленно перебежала вдоль бревенчатой стены.

За дверью в сенях изредка переговаривались между собой охранники и Ольга порой слышала их разговоры. Впрочем, все время нудно растягивая слова, медленно говорил один, временами давясь от тягучего влажного кашля:

– А што ноне… Беда-а-а… Раньше мы по тридцать пудов с десятины сымали… А теперя… Озимки мало посеено, да и те слабые под снега ушли… Батяня вона давеча написал, на нашу заимку так за всю осень ни разу и не капнуло. Сушь! А тот же сыпец некому возить, да и не на чем… Лошадей всех подчистую клятая Конармия … Рек… рекви…зиро-вала, землица родить не хочет. Амбары все до дна продотряды выскребли… Лютують!.. Голод… Мыши, и те с голодухи повымерли… А што сеять будем, один Бог ево знаеть… Власть, ети ее… Голод будет…

Вдруг она пришла в себя. От наступившей в сенях тишины. Страх, до того крепко державший ее за горло, тут же ушел, отступил в темные сырые углы предбанника.

Осторожно толкнула она дверь и в тускло освещенном коридоре не увидела никого. Только свалены были в угол парующие мокрые шинели. Да стояли чьи-то сильно разношенные яловые сапоги.

Где-то за стенкой плакала лениво одинокая фисгармонь. Да висел в прокуренных сенях густой кислый запах лука.

Она рывком схватила первую попавшуюся шинель, влезла в сапоги и тенью выскользнула за дверь, в холодную метельную ночь.