Когда проснется игоша - стр. 9
– Как бы кто не сказал хозяйке…
– А кто скажет? – Докука с вызовом вздернула голову. – А ежели найдется такой змееныш, так и животом маяться у меня будет, помяни мое слово!.. И хватит о том, зови Аглаю, вареники лепить будем, хозяйка изволила пожелать к ужину, надобно двадцать дюжин налепить.
Прасковья поднялась, переставила банки с соленьями, которые она все еще держала на коленях, на стол, сполоснула руки у рукомойника, обернулась:
– Так, может, и Милицу вызволить… Ну, чтобы сподручнее было.
Докука фыркнула:
– Как же, вызволишь, Павла Ждановна уже успела напеть Чеславу Ольговичу, какая дочь его лентяйка непочтительная… Сама слышала, – тыльной стороной ладони, она поправила выбившийся из-под платка волос.
Прасковья вздохнула: плохо дело. Если хозяйка и батюшке Милицы наговорила всякого, то тот заступаться не станет, больно любит он молодую жену Павлу Ждановну, принесшую ему в дом сундуки с добром, каких никто не видывал. Была хозяйка богатой невестой, появилась на дворе хозяина в непростую годину, когда подписал хозяин закладную кабалу. Не иначе ведьмой она была, Павла Ждановна, только очаровала она хозяина так быстро, что на следующий день уже свадебку пировали. Сказывали, черти плясали больше всех на той свадебке, жаль Прасковья не видела – ее отправили с Митрием выкупать ткани для ярмарки. А когда обернулась, Павла Ждановна уж была в доме полноправной хозяйкой, да лютовала… И Милице больше других доставалось.
В кухню скользнула тенью Аглая, младшая дочь Чеслава Ольговича – на девчушки лица не было. Прасковья обняла ее, спрятала горячее от выплаканных слез лицо на груди, похлопала по спине:
– Ну, полно, милая…
Аглая качнула головой, попыталась высвободиться – с неожиданной для возраста и телосложения силой. Прасковья только крепче ее перехватила:
– Тише ты, не артачься… Напоили ее. А об остальном не печалься, ночи жди.
Аглая подняла воспаленное от горя лицо.
– Правду говоришь?
Прасковья вместо ответа подтолкнула девочку к столу:
– Работай, давай, пущая батюшка порадуется, какая ладная да работящая ты, авось и спросит что про сестру…
Девочка замерла, уставилась на горничную:
– И что сказать? Что мачеха строжится да лютует?
Прасковья переглянулась с Докукой. Та присела на скамью:
– Тут хитрее надо быть, милая… Думать будем.
– Да пока вы тут думаете, она там одна, к столбу привязанная! – Аглая стукнула кулачком по столу, мука поднялась облаком, спрятало гнев девочки от чужих глаз.
Докука схватила ее за рукав, усадила рядом:
– Не ерепенься, дуреха, работай давай!.. Не то матушка осерчает.
Аглая вырвала руку, пробурчала:
– Она мне не матушка.
Но спорить больше не стала, только с тревогой прислушивалась к голосам в горнице, да шуму за кухонным оконцем. По чуть-чуть пересела на край лавки так, чтобы видеть двор и сестру, прикованную к столбу.
Водица, принесенная Гордеем, только на вид избавила Милицу от страдания – очнувшись, она с новой силой почувствовала боль в омертвевших конечностях. Пот приманивал вездесущих мух и мошку, которые норовили залезть в глаза, ног или рот, отщипнуть кусочек живой плоти. Ранки, разъеденные соленым потом, жгло, кожу саднило.
Милица билась на веревках, избавляясь от тварей, пока не ослабла и не повисла на путах, низко склонив голову на грудь, когда рядом почудилось движение. Солнце клонилось к закату, густые и длинные тени легли на двор, придавив густой ковер из травы, а из окон лилось тихое пение работников, уставших от дневной жары.