Когда проснется игоша - стр. 15
Милица опасливо прислушалась к смеху из горницы, присела перед сестрой:
– Вот что, Аглая, дела темные творятся, батюшка велит не говорить с тобой под страхом гнева на тебя да порки, потому не говори со мной…
– Да как же? – Аглай отшатнулась.
Милица прикрыла её рот рукой, обернулась на дверь:
– Тихо! Ни слова больше… Берегись, боюсь мачеха наша колдовству обучена, а потому не безопасно тебе в доме этом, придумай повод, езжай к тетке Марфе в Скит, проси Прасковью отвезти тебя, она верная, не подведет. И хоронись там, покуда весточку от меня не получишь. Поняла ли?
Аглая смотрела на нее. Огромные голубые глаза блестели от слез, и без того худенькое личико осунулось и посерело. Губы подрагивали от обиды. Милица порывисто обняла ее, прижала к себе, поцеловала в похолодевшую щеку и оттолкнула от себя:
– Ступай!
И тут же за дверью шаги послышались – Аглая едва успела спрятаться за сундуками, но Милица чувствовала на себе ее взгляд. На пороге появился отец, смерил холодным взглядом:
– С кем ты тут говоришь?
– С мышкой, – Милица кивнула в угол, там из крохотной норки показался мышиный нос и тут же спрятался. – Просила ее за меня всю тяжелую работу сделать, чтобы со всем сладить, как ты велишь.
Отец устало закатил глаза:
– Не то впрямь ты дите малое, не то верно полоумная… С мышами говорить, придумала же. – он посторонился: – Иди, матушка тебя зовет. Да помни, Милица: одно ее слово, и отлучу от дома. ПО миру пойдешь!
Милица склонила голову, спрятала глаза – просила мару избавить от нужды, а нужда, гляди-ка, уже с другого порога глядит. Кивнула отцу:
– Хорошо, батюшка, – и в покорности поклонилась, а сама все смотрела, чтобы Агнию батюшка не заметил, да не осерчал за обман.
Отец развернулся, да в лавку пошел – по крепким половицам затопали его сапоги.
– Митрий! – рявкнул, отворяя дверь. Видать, и Митрий теперь в немилости, подумалось Милице. Она скользнула за дверь, плотно притворила за собой. Замерла у порога.
– Что стоишь, подойди, – велела Павла.
Она была красива. Темные брови вразлет, синий, будто колодезная водица, взгляд темнее омута, бледный лоб да алые, будто малина, губы. Милица плохо помнила матушку, больше свет, что от нее шел, запомнила. Сказывали, что Аглая на нее больно похожа – тот же взгляд, та же кротость. Как такая могла удержаться в памяти отца, устоять под натиском этих синих и требовательных глаз – не было шанса. Милица вздохнула. Подошла ближе, все так же несмело, не отрывая глаз от пола.
Павла сидела на том же сундуке, приставив на оконце зеркальце круглое, разглаживала жемчуга на упругой шее. Поднявшись, подошла к Милице, схватила за подбородок и подняла лицо.
– Что ж, немало тебя мошка поела…
В ее взгляде почудилось удовольствие, будто нравилось ей смотреть на покрасневшее, обветренное и опаленное солнцем лицо падчерицы, будто в радость ей было ее страдание. Милица поджала губы. Высвободилась. Но промолчала, сдержалась.
Павла хмыкнула.
– Пойдем, ко сну отойти хочу, поможешь мне…
«Словно прислужница», – мелькнуло в голове, но волю обиде Милица не дала, пошла покорно. Поднялась в светлицу. Когда-то эту комнату занимала матушка. Там стоял стол дубовый, за которым они с Аглаей рукоделием занимались, кровать широкая, где слушали матушкины сказки, пока та вышивала. Большая мастерица была. Два сундука с книгами стояли у стены. Диковинные, одетые в парчу и бархат фолианты, исписанные мелким узорчатым почерком – матушка понимала, о чем там написано, и дочерей учила, чему успела. Аглае меньше досталось – она совсем крошкой была, когда матушки не стало.