Когда проснется игоша - стр. 14
Милица опустила голову еще ниже, втянула голову в шею, тихонько перевела дыхание и закусила губу.
– … Что скажешь в свое оправдание?
Милица помнила завет Прасковьи, но слова застряли в горле, никак не складываясь в речь, девушка молчала, кусала губу и давилась слезами обиды. «Обида – плохой помощник», – говаривала мать, как в воду глядела. Да только иной раз проще сказать, чем сделать – как заглушить обиду, как заставить сердце молчать?
– Ну! – отец начинал терять терпение.
– Помутилось, – выдавила, наконец, Милица. – Помутилось в голове у меня.
Она вскинула голову, посмотрела в глаза отцу.
– Вспомнилась матушка родная, как качала она меня в колыбели, как песни пела, да на руки белые брала, качая…
– Милица! – лицо Чеслава побагровело.
Павла, сидевшая на сундуке, вытянула от любопытства шею, посмеиваясь, смотрела на падчерицу.
Но ту уже было не остановить, будто ее захватила лихорадка-лихоманка:
– … Вспомнилось, как любил ты ее, батюшка, как баловал, как шелка и дорогую парчу привозил с караванами, да леденцами сахарными угощал.
Лицо Павлы вытянулось, побледнело, будто падчерица ударила ее, она схватилась за щеку, ахнула. Глаза у нее сузились, мстительно потемнели.
Милица успела увидеть это за мгновение до того, как замолчала, и как отцовская ладонь опалила пощечиной.
Девушка схватилась за щеку, умолкла, на этот раз не скрывая слез.
– Говаривала мне Павла о твоей дерзости и глупости, не верил я. А зря… – он сложил руки за спиной, покачал головой. – Но я вверю тебя в руки Павлы, вижу, путь она избрала…
Он окинул взглядом одежду дочери, одобрительно кивнул.
– Мне нынче не до твоих капризов, Милица, так что вверяю тебя заботам твоей матушки. А дабы ты своим влиянием не очернила мысли младшей сестры твоей, то говорить с ней тебе строго настрого запрещено. Нарушишь запрет – высеку… Аглаю. Поняла?
Он взял дочь за подбородок. Поднял и заставил посмотреть себе в глаза.
– Поняла ли?!
– Да… батюшка…
Милица скользнула взглядом по сияющей Павле. Только тогда поняла, как права была Прасковья, убеждая смирению и покорности. Милица только хуже себе сделала, подтвердив слова мачехи.
Отец резко отпустил ее, девушка качнулась и едва не упала. Схватилась рукой об угол.
– Ступай… под дверью стой, жди, как матушка позовет…
Милица бросилась за дверь, прильнула к стене – будто молоточки стучала в голове кровь, бурлила по венам, застилала глаза гневом: как посмел отец сделать ее, дочь свою, прислужницей в собственном доме, как позволяет Павле так обходиться с ними! Неужто помрачился умом? Отравленной стрелой грудь пронзила догадка: а не морок ли на него наведен? Что, если Павла заворожила его да одурачила, что, если он не помнит себя от того злого колдовства, оттого и дочерей своих обижает?
Милица встрепенулась и прислушалась к тому, что в родительской горнице творилось: голоса веселые, смех, речь Павлы лилась, будто ручеек, отец вторил да все шутил. Будто не горевал никогда по матушке.
– Неужто правда?
– Милица! – к ней бросилась сестра Аглая, обхватила за талию, прильнула. – Я уж ищу тебя да ищу, никто не говорит, что видел тебя.
Она всматривалась в лицо сестры, плакала:
– Вся исцарапанная, искусанная мошкой, как чернавка, бедная моя… – она полезла в карман, достала глиняную баночку, затянутую холщовой тряпицей: – Вот, сестрица, намажь, к утру все заживет, личико снова молодым и гладким станет, будто яблочко наливное.