Каторжник - стр. 8
Только после этого из дежурки показался заспанный обер-офицер в накинутой прямо на рубашку шинели, перекинулся парой слов с начальником парии, хмуро оглядел колонну арестантов и махнул рукой. И лишь тогда отворились тяжелые скрипучие ворота, впуская насквозь замерзших людей внутрь.
Во дворе находилось несколько деревянных построек – унылые, покрытые облупившейся жёлтой краской, крытые дранкой бараки. В один потянулись конвойные солдаты, в другие повели арестантов. Часть баб одетых по-крестьянски и без кандалов потянулась вслед за мужиками, но унтер Палицын с нехорошей усмешкой остановил их:
– Паазвольте, барышни, пройтить в вот эту, – и он указал на караульное помещение. – Где будет вам тепло и чисто, и может быть, даже сытно!
Бабы переглянулись, по их рядам пронесся испуганный шёпот, тем не менее, оглядываясь по сторонам, женщины несмело проследовали в караулку.
– А вам, мадама, бальный билет надобен? Чего тут топчесси? Заходи уже!
– Я не каторжная, господин охфицер, я мужняя жена. Своею волей за мужем иду, в Сибирскую землю. Мне с энтими марамойками в ваш вертеп идтить невмочно!
– Да ты как смеешь нашу кордигардню вертепом обзывать! – нарочито возмутился унтер.
– Пустите к мужу, господин охфицер, а то я господину коменданту на вас нажалуюсь! Где это видано, жену к мужу не пускати?
– Не положено! Иди сюды, а не хочешь – на морозе будешь ночевать! – сурово оборвал её унтер. – Ну што, идёшь?
Баба возмущённо покачала головой, оставшись на месте. Чем кончилось дело, я не увидел: нас ввели внутрь мужского барака.
Внутри было темно и очень холодно. Похоже барак никто не удосужился протопить, и было в нём ничуть не теплее, чем на улице! Как оказалось, внутри были только дощатые, в два этажа, нары, причём кое-где присыпанные снегом, который вдувался неугомонным ветром сквозь многочисленные щели в дранке крыши.
Арестанты начали роптать, те кто стоял сбоку и был на виду шёпотом проклинали судьбу, а вот колодники в середине колонны, спрятавшись от взоров охраны за спинами товарищей, бузили много решительнее и громче.
– Да мы тут околеем! Где это видано – зимою, да не топить?! – раздавались возмущённые вопли.
Тем временем пришёл заспанный мужик, и начал размыкать кандалы. Происходило это очень-очень медленно – ведь мастер был один, а скованных арестантов – добрая сотня!
– Да пошевеливайся ты, ирод! – погоняли каторжные мастерового, сначала тихонько бурча себе под нос, потом ропща всё громче и громче. Присутствовавшим в казарме солдатам тоже не нравилась эта задержка – им явно не терпелось развязаться со всем этим делом и идти уже к себе в тёплую караулку. В конце концов у унтера Палицына не выдержали нервы:
– Ша! Никшни! – грозно рыкнул он колодникам, затем, обернувшись к солдатам, приказал:
– Федот, иди-тко скажи начальству, чтобы еще прислали какого ни есть мастерового, а то куковать нам тут до морковкиного заговения!
– Да нетути николе другого – не прерывая работу, отозвался кузнец. – Один токмо Васька Патлатый, да он сейчас женскай пол расковывает. Тот ишшо работничек!
Услышав это, толпа арестантов буквально загудела. Всем хотелось уцепить зубами краюху хлеба и упасть на нары, а тут приходилось ждать!
Смотрел я на всё это, и мысли мои метались, как бурундук по сосне. Крепко усвоенная в армии манера поведения: «не высовывайся, кто везет, на том и едут» вступила в яростную, до зубовного скрежета, борьбу с природной активностью и понятым на гражданке принципом: спасение утопающего дело рук самого утопающего.