Каторжник - стр. 18

– Это нам, робяты, страшенно свезло, что нас в самый Сочельник отправляют на этап! – объяснил он всем, нашу удачу. – Под божий праздник народец страсть как любит нашего брата милостить, штобы мы, значит, в Сибири лютой их добрым словом поминали и молились за благодетелей наших. Так что не зевай, калачи хватай, да пожалостливее так смотри на всех. Особливо купчихи добрые, да кержаки!

– Фомич, а кто такие кержаки? – тут же спросил молодой Чурис.

– Ну, староверы, по-вашему. Ты им двумя перстами перекрестисси, и оне тебя завалят гостинцами, – с усмешкой пояснил чернобородый каторжанин.

– А как креститься-то в железах? – ехидно спросил Чурис, на что Викентий лишь отмахнулся:

– Ну, изобрази што-нибудь такое-этакое, сложи два перста, сделай вид что хочешь крестное знамение на себя наложить, а железа не пускают. Стони, да глазами вращай яростно. Вот мол, слуги диавольские, и крест наложить не дают истинно православному человеку!

Каторжные тут же всё уяснили и «намотали на ус». В общем, как начали выводить нас из скрипучих ворот тюремного замка на свет божий, на лежащую перед нами площадь, мы уже все прекрасно знали, что делать и как себя вести. Я теперь не отличался от других арестантов: у меня отняли мой деревенский армяк, котомку и лапти, выдав обычный серый арестантский халат из невообразимо колючей, пропахшей влагой шерсти, шапку и широкие штаны, а также новые, неношеные ко́ты из рыжей коровьей шкуры. Окончательно канул в лету мой деревенский вид, и теперь я сливался с общей серой арестантской массой.

Первым делом нас вывели на Острожскую площадь.

Горожане толпились вдоль Варваринской улицы. Все арестанты уже предвкушали угощение и вовсю репетировали жалостные морды, истово молились, изображая религиозный экстаз, сдёргивали шапки с наполовину обритых голов.

– Слыш, Подкидной – сдёрни-ко с меня шапку, я не дотягиваюсь! – попросил вдруг Фомич, наклоняясь к моим рукам. Оказалось, цепь его слишком коротка, и он действительно не мог сам снять шапку, а сделать это было необходимо, иначе не получалось достаточно слезливого и почтительного вида.

– Ну что ворон ловишь, давай! – одёрнул меня варнак, наклоняя голову ко мне, и я, опомнившись, стащил с него серый шерстяной колпак.

Мне же было не по себе от такого, не привык я просить и клянчить!

– Подайте, Христа ради! – тут же заголосил он. – Барышня, подайте, чего не жалко!

Жертвовали, кто чем мог: кто-то нес в руках пару калачей, кто-то прятал в кармане медный грош. Купцы привозили целые воза с хлебом и одеждой, распрягали лошадей и сами раздавали милостыню. В их глазах – сострадание, страх, а у некоторых даже слёзы.

Люди пробирались через ряды солдат, всовывали нам в руки еду, деньги. Я успел схватить аппетитно пахнущий крендель, но солдат тут же больно ударил меня прикладом по плечу, выбивая из рук. Кто-то из арестантов выхватил у меня этот крендель и тут же и спрятал за пазуху – здесь каждый был сам за себя. Рядом кто-то бубнил молитву, другой громко проклинал свою судьбу.

Толстая купчиха в необъятной пёстрой юбке и душегрейке на меху, плача, сунула мне калач и булку.

– Вот, бедненький, поснедай, да помолися за Домну Матвеевну, благодетельницу твою! – плачущим голосом прокричала она.

– Кланяйся, дурак! Благодари! – грозно прошипел мне на ухо опытный в делах Фомич.