Каторжник - стр. 17
Барышня уткнулась лицом в грудь Левицкого, плечи ее содрогались. Когда она вновь подняла на него глаза, её лицо было бледным, а во взоре застыло беспокойство. Капитан Рукавишников, кажется, совсем слился с серыми стенами острога; конвойные у ворот равнодушно наблюдали за этой душераздирающей сценой.
– Вольдемар! – вновь тихо произнесла она, когда наконец подняла голову.
Левицкий ласково смотрел на нее сверху вниз, с высоты своего роста; он по-прежнему держался прямо, с каким-то упрямым достоинством.
– Ольга… Ты настигла наш конвой… – голос его был хриплым, но в нём теплилась улыбка. – Право же, не стоило! Отправляться в такой путь, по зимней дороге, одной!
– Со мною мадам Де Лаваль! – Как ты? Что с тобой? Пока ты содержался в Москве, я писала письма, но не знала, доходят ли они… – Ольга сжала его руку, словно пытаясь согреть её в своих.
– Доходят, верно, не все. Как я? Ну, ты сама можешь это видеть! Путь в Сибирь – не праздничный выезд по Невскому! Голод, холод, кандалы… Конечно, мне приходится далеко не столь плохо, как этим вот бедолагам, – тут он кивнул на меня – Но каторга есть каторга, а Сибирь, сестрёнка, есть Сибирь. Мне очень тяжело, скорее нравственно, чем физически, я каждый день думаю о произошедшем. Но, видишь, пока ещё живой.
– Ты спас меня, – Ольга прикусила губу, сдерживая слёзы. – Ты нуждаешься в чём-то? Я привезла немного денег, хлеба… Может быть, что-то ещё можно передать? – она взглянула на стоящего неподалёку Рукавишникова, но тот старательно отворачивался.
Владимир Левицкий чуть заметно усмехнулся:
– Деньги всегда нужны. Боюсь, только, что не смогу их взять – тебе они теперь нужнее меня. Я что? Я – конченный и пропащий человек! Не беспокойся за меня, Ольга.
– Как я могу не беспокоиться? – голос девушки задрожал. – В поместье дела идут плохо. Над Семизерово установили опеку, и крестьяне в смятении а чужие люди теперь хозяйничают в нём, наживаясь на нашем несчастье… Если бы ты знал, сколько бед свалилось после твоего ареста…
Владимир вздохнул и отвёл взгляд в сторону.
– Я знал, что так будет. Но ничего не изменить, Ольга. Я должен был так поступить, как верный сын! Мне остается лишь думать о вас, о доме, пока шаг за шагом буду уходить в Сибирь. А ты… Ты береги себя. Ты одна теперь за нас обоих.
Ольга кивнула, смахнув слёзы. В этот момент Рукавишников, докурив папиросу, решительно двинулся в сторону молодых людей:
– Господа, мне жаль, но ваше время вышло! Прошу прекратить разговоры!
Ольга, услышав это, вздрогнула, но не отошла.
– Владимир…
Левицкий слабо улыбнулся ей:
– Прощай, сестра. Пусть Бог хранит тебя.
– Вот деньги, возьми! – торопливо произнесла она, пытаясь сунуть ему бумажник, но Левицкий не взял, но его сестра все же извернулась и умудрилась сунуть ему в руку и быстро отбежать.
Я смотрел на Левицкого, он держался с благородным достоинством, в его взгляде не было отчаяния, только твёрдость и печаль.
До самого окончания дня мы разгребали рыхлый свежевыпавший снег, и всё это время я думал об Ольге. Приглянулась мне девушка, что уж тут. Было в ней что-то эдакое, что меня цепляла. Чистота что ли? После моей прошлой жизни и окружающий уже в этой хари, она действительно смотрелась ангелом.
Из Нижегородского тюремного замка нас выводили под Рождество. Стояла чудесная, поистине рождественская погода: морозное утро окутало город лёгкой призрачной дымкой, а редкие снежинки мерцали в пронизанном солнечным светом утреннем воздухе, словно алмазные искры. Я шагал в первых рядах, тяжесть кандалов сковывала каждый шаг, а холод пробирал до самых костей. Слева и справа от нас – солдаты, их лица суровы, ружья наперевес. Впереди – бесконечный путь в Сибирь, позади – жизнь, оставленная в мёртвом прошлом. Но каторжники сейчас не задумывались об этих высоких материях: все они предвкушали вал пожертвований и милостыни от сердобольных горожан. Старый варнак Фомич заранее потирал руки, обещая всем неслыханное обогащение: