Каторжник - стр. 15
– Ну, дело ваше. Желаете побрить – мы сделаем! – отозвался врач.
Постриг арестантов устроили в коридоре. Явились два местных сидельца, один с овечьими ножницами, другой с довольно-таки тупой бритвой, сделанной из осколка косы, и принялись без мыла драть наши головы. Как освободились арестантские лбы, я и заприметил у Фомича на лбу выжженную букву «О» едва заметную.
– А «В» и «Р» у меня на щеках. Под бородой-то и не видно! Вот «О» на лбу, эт да – пришлось выводить. – рассказал он. – Мне тогда наколку порохом сделали, так я, как сбёг, чтобы вывести, значит, энтот порох раскалённой иглой поджигал. Больно было – страсть! Но ничего, почти не видно под патлами-то было.
Увы, Рукавишников распорядился обновить ему татуировку, и вскоре буква «О» красовалась на лбу старого арестанта новыми красками, синяя на сизом фоне отёкшей от клейма кожи.
– Ништо! – не унывал Фомич. – Господь не выдаст, свинья не съест! Зато все видят теперя, што не простой я мужик!
Так всем нам выбрили правую половину головы. К счастью, после этого начальство решило устроить нам баню, что было очень кстати – мы все уже, обросли грязью.
– Эх, а в солдатчине-то после бани нас к девкам водили! – пожаловался Чурис.
– Так что-же ты сбежал из солдат-то, ежели там так привольно? – Хмыкнул Фомич, но Чурис ничего не ответил отвернувшись.
Из-за тесноты в камере я постоянно думал, как бы оказаться где-нибудь, где хоть немного свободнее. И, когда в камеру вошли, ну как «вошли» – открыли ее и встали у порога, с сожалением разглядывая наше людское месиво, надзиратели и один из них выкрикнул:
– Кому чистить снег охота, выходи!
Я охотно вызвался в числе первых. Подышать свежим воздухом и помахать лопатой – что может быть прекраснее после душной, пропахшей камеры?
Ночью прошла сильная метель, и свежевыпавший снег на тюремном дворе покрывал его белоснежною девственно-чистою пеленою. Взявшись за неудобные деревянные лопаты, мы недружно скребли плац, откидывая кучи рыхлого снега поближе к стенам острога. Кто-то даже затянул тюремную песню. Тут, оглянувшись во время короткого передыха по сторонам, я заметил нечто необычное: ворота острога отворились, и в них, влекомая четвёркой почтовых лошадей, въехала частная карета на санном полозу.
С трудом преодолев заснеженный двор, карета остановилась у главного тюремного корпуса. С запяток сошёл лакей в добротной шубе и, оглядевшись, открыл дверцу.
На пороге кареты, с ужасом осматривая окрестности тюремного двора, появилась очаровательная красавица в пышной серебристо-серой шубке и горностаевом манто. Рассеянно скользнув взглядом по нашим нескладным фигурам, она тотчас обернулась к спешно подошедшему к ней тюремному офицеру.
Барышня эта заинтересовала меня. Не каждый день встретишь такую красотку, особенно если ты таскаешь на себе кандалы в полпуда весом! Кроме того, красивая и добротная карета, слуги и то обстоятельство, что ей позволили заехать на тюремный двор, недвусмысленно говорили, что дамочка эта непростая.
«Может, это дочка начальника?»! – подумалось мне, и я начал разгребать снег в сторону этой кареты, приближаясь к ней все ближе и ближе.
Вскоре я оказался шагах в десяти. Барышня, как будто бы, кого-то ждала, наконец дверь тюремного корпуса растворилась и на пороге появился… узник Левицкий! Тот самый дворянин, что шёл с нашей партией в качестве заключенного. За ним вышел прежний конвойный офицер, но если корнет бросился к девушке, раскрыв объятия, то Рукавишиников, напротив, закурил папироску и остался топтаться у двери.