Каменная сладость прощения - стр. 22
Открытая французская дверь манит меня, и я выхожу на балкон. Опираясь на металлическое ограждение, я завороженно смотрю с шестого этажа на пурпурные и оранжевые сполохи на закатном небе. Внизу по Сент-Чарльз-авеню движется трамвай, но вскоре останавливается у зеленой полоски газона, разделяющей бульвар.
Почему Дороти так настойчива? Я рассказала ей о своем прошлом в тот самый день, когда мы встретились в вестибюле дома «Эванджелина». Мы поболтали минут десять, а потом она предложила продолжить разговор наверху.
– Моя квартира шесть семнадцать. Выпьешь со мной коктейль? Я приготовлю нам «Рамос физз». Ты ведь пьешь, да?
Дороти мне сразу понравилась. Я решила для себя, что ее личность состоит из двух частей меда и одной части бурбона. Она смотрит человеку прямо в глаза, и у того возникает чувство, что они знакомы всю жизнь.
Мы сидели в разномастных креслах, потягивая восхитительный новоорлеанский коктейль, приготовленный из джина, сливок и цитрусовых соков. Прихлебывая напиток, она рассказала мне, что в разводе уже тридцать четыре года, что на двадцать лет дольше ее замужества.
– Очевидно, Стивен из всех женских прелестей отдавал предпочтение груди, а в те времена мастэктомию делали не так аккуратно. Было очень тяжело, но я справилась. Интересы молодой южанки с трехлетним сыном на руках сводились к желанию добиться положения в обществе, пока не удастся найти нового мужа и отца для Джексона. Моя мама пришла в ужас, узнав, что я осталась одна и выбрала для себя работу учительницы английского языка в старшей школе Уолтера Коэна. Шло время, и двадцать лет пролетели, не оставив следа, как капли летнего дождя на тротуаре.
Дороти с грустью рассказывала о том, как росла в Новом Орлеане в семье известного акушера-гинеколога.
– Папа был чудесным человеком, – вспоминала она. – Но маме казалось, что быть женой акушера не слишком престижно, ведь она выросла в одном из роскошных особняков на Одюбон-драйв. Ее желания всегда превосходили папины амбиции.
Видимо, тогда «Рамос физз» ударил мне в голову, и неожиданно для себя я начала рассказывать Дороти о своей семье, что делаю крайне редко.
Мне было одиннадцать, когда отца «продали», и он перешел из «Атланта брейвз» в «Детройт тайгерз». За шесть недель в нашей жизни произошли большие изменения. Родители купили дом в богатом пригороде Блумфилд-Хиллз и определили меня в крутую частную школу для девочек. В первый же день я поняла, что никогда не стану своей в этом сплоченном кружке шестиклассниц. Потомкам автомобильных магнатов вроде Генри Форда и Чарльза Фишера не было дела до тощей новенькой, чей отец оказался рядовым игроком в бейсбол из округа Скулкилл в Пенсильвании. По крайней мере, так решила Фиона Ноулз, заводила девчонок. Остальные пятнадцать шли за Фионой, как бараны за вожаком.
В то время моей маме, хорошенькой дочери шахтера, был всего тридцать один. И я считала ее своей единственной подругой. В нашей богатой округе мама стала таким же изгоем, как и я. Это чувствовалось по тому, как она, с отсутствующим видом уставившись в окно, до конца выкуривала сигарету. К сожалению, у нас не было выбора. Папа обожал бейсбол. А мама, так и не получившая образования, любила отца – или я так думала.
Мой мир рухнул холодным ноябрьским вечером, через тринадцать месяцев после нашего переезда. Я накрывала на стол, поглядывая из окна кухни на падающий снег и жалуясь маме на нескончаемую череду серых холодных дней, на приближение зимы. Мы обе скучали по нашему дому в Джорджии, любили вспоминать голубое небо и теплый бриз. Впервые после нашего переезда мама со мной не согласилась.