К Полине - стр. 1

На последних летних каникулах перед выпускным классом Фритци Прагер съездила в тосканский город Лукка – на перекладных и автостопом: на нескольких региональных поездах, на попутном грузовике с женщиной-шофёром и с влюблённой парочкой, которая прихватила её с собой через перевал Бреннер. В недорогом пансионе на площади Сан-Микеле она сняла комнату, пропахшую жареным луком. Днём она лежала в тени старой городской стены и читала чудесно пахнущие книги, привезённые с собой. Вечером ела фокаччу с розмарином и острым оливковым маслом и ходила по переулкам, пока не натирала сандалиями мизинчики до крови. Фритци наслаждалась своим одиночеством, смотрела на людей и мечтала, вставляя себя в разные жизни, которые могла бы вести, когда окончит наконец надоевшую школу. Например, сидеть всей семьёй за столом, покрытым скатертью в красно-белую клетку, и слушать уличных музыкантов.

В один из вечеров она познакомилась с немолодым мужчиной из Гамбурга. Он заговорил с ней, угостил двумя негрони, рассказал, что у него, вообще-то, своя фирма, в доказательство выложил у её стакана плотно покрытую печатным текстом визитную карточку, и этот жест показался Фритци таким беспомощным, что даже растрогал. Она пила коктейль и слушала. Он был в Тоскане по делам. Торговля природным строительным камнем, сказал он; кроме того, он носил такие же часы, как у первого покорителя горы Эверест, говорил о политике, мраморе, пармской ветчине, о вкраплениях минералов в мраморе «циполин» и возникающей благодаря этому волнистой структуре, о своём глупом начальстве, футболе, потом неожиданно примолк и спросил, не говорил ли кто-нибудь ей, Фритци Прагер, что она похожа на служанку с кувшином молока с картины Яна Вермеера.

Фритци находила, что он говорит слишком много. Но ей нравились его загорелые кисти и тот факт, что она говорит с чужим мужчиной тосканским летним вечером, таким густым и тёплым, что хоть ножом его режь на куски – хотя и предпочла бы, чтобы мужчина был итальянцем и чуть более непредсказуемым. В траттории он заказал для неё фаршированные цветки цуккини, которые она давно уже хотела попробовать, а он, разумеется, угощал её. Цветки оказались солёными, жир стекал по подбородку Фритци при надкусывании, а мужчина в итоге так и не смог заплатить за неё, потому что наличных у него не было, только золотые пластиковые карты. Зато в следующем ресторане, где принимали карты, он угостил Фритци тремя стаканчиками пьемонтской ореховой настойки. Когда он сказал, что в баре его отеля есть одна стойка, вырезанная из цельного куска зелёного силикатного мрамора, который она должна непременно увидеть, она сжалилась. Пошла с ним. Ей было интересно провести ночь с мужчиной, у которого были седые волосы. Она не знала, что лекарственный препарат, который она неделю тому назад принимала после испорченного тирамису, отменял действие её противозачаточных таблеток. Инструкция в упаковке была на итальянском, а аптекарша римско-католическая.

Пару недель спустя Фритци Прагер в пыльную августовскую жару села на Центральном вокзале Лукки в поезд, идущий на север. Через полчаса её вырвало в металлическую урну с откидной крышкой рядом с её местом. Она догадывалась, что это не дорожная тошнота.

Врач-гинеколог в ганноверском районе Линден обследовал её вскоре после возвращения. Это он прописывал ей те противозачаточные таблетки, которые потом не сработали, и принял случай на свой счёт. Он знал, что Фритци одна из лучших учениц своего выпуска, несмотря на драчуна-отца и ещё более драчливую мать. Фритци собиралась изучать юриспруденцию в Мюнхене. Юриспруденцию, потому что ей нравился чёткий язык кодекса законов, который она раскрыла в книжном магазине рядом с университетом Лейбница, ничего в нём не поняла, но сразу полюбила. А Мюнхен – потому что он хотя и не был Италией, но в погожие дни походил на неё, по слухам.

Врач предложил ей обсудить все варианты. Он использовал для её положения обозначение «несчастный случай». Фритци приложила одну ладонь к своему пупку, а второй накрыла кисть врача в латексной перчатке и тихо сказала:

– Господин доктор, я бы на вашем месте была сейчас очень осторожной.

В апреле, когда околоплодные воды испортили ковёр в её комнате, а схватки перепахивали низ её живота, Фритци надела на плечи приготовленный для такого случая рюкзак и пешком отправилась в больницу Святого Духа. Роды длились полтора суток. То обстоятельство, что Фритци была хрупкого сложения и, вероятно, ещё в состоянии роста, в какой-то момент доставило забот даже старой акушерке, которая к тому же устала и проголодалась. Если бы Фритци вскоре не разродилась, акушерке пришлось бы брать в руки щипцы или готовиться к кесареву сечению. Фритци не хотела кесарево сечение. Она хотела как можно скорее покинуть больницу, чтобы сдать письменный выпускной экзамен. Она пыталась думать о чём-нибудь приятном, чтобы не потерять сознание от боли, что предположительно только ускорило бы решение о кесаревом сечении. Она думала о запахе осенней листвы, о горячих блинчиках, из которых сочилось бы земляничное варенье. Она вспоминала ощущение у себя в лёгких, когда впервые пересекала Альпы и думала, что теперь дело пойдёт только под гору к морю. И думала о чертовски крепком эспрессо на стоянках итальянского автобана; она добавляла в него две ложки сахара и пила как чёрный сироп. Когда кровопотеря стала уже критичной и она заметила, что никакие хорошие мысли не помогают произвести на свет ребёнка, а акушерка постоянно на неё кричала и велела тужиться, Фритци Прагер принялась петь слегка охрипшим от полуторасуточной борьбы голосом. Все, кто едет с нами на пиратском корабле. Детская песенка с Северного моря. Ничего лучшего ей не пришло в голову от сильной боли.