Измена. Верну тебя, жена - стр. 22
И, чёрт возьми, я не знаю, как перестать её хотеть. Это не любовь, не сопли какие-то — это как голод, как зуд, что чешется под кожей, и чем больше я пытаюсь его задавить, тем сильнее он лезет.
Закрываю глаза, и вижу лицо Анны — заплаканное, с дрожащими губами, когда она кричала. Её голос — хриплый, надрывный — до сих пор звенит в ушах, как эхо, что не заткнёшь.
Я хочу вернуться туда, в спальню, открыть эту чёртову дверь, схватить её в охапку, прижать к себе так, чтобы она почувствовала, что я ещё тут, что я её не бросил. Сказать, что мы всё наладим, что я разберусь со всем этим.
Но я не могу. Не встаю, не иду, потому что сам не верю в это. Да и Аня это знает. Она всегда знала меня лучше, чем я сам.
Лежу, пялюсь в потолок, хоть в темноте его и не видно. Тишина гудит в ушах, давит, как бетон, и я понимаю, что, возможно, только что начал терять самое дорогое — Аню, Макса, всё, что держало меня на плаву. И, может, уже навсегда.
От этой мысли в груди всё сжимается, как будто кто-то вырвал кусок и оставил дыру. Я хочу её вернуть, хочу, чтобы она не смотрела на меня так, как сегодня, но я не знаю как. Не знаю, хватит ли меня, чтобы выгнать этот яд и остаться тем, кого она полюбила. И от этого тошно, до дрожи в руках, до желания биться башкой о стену, лишь бы заглушить эту муть.
Сам не замечаю, как проваливаюсь в беспокойный сон. Будильник привычно орёт, как сирена, и я с трудом выдираюсь из этого липкого забытья.
Спина ноет, будто по мне ночью каток проехался, плечи затекли, а в груди всё ещё эта изматывающая тяжесть. Встаю, ноги ватные, шаги шаркающие, как у старика, иду в ванную. Щёлкаю выключателем — свет режет глаза, холодный, белый, как в морге. Смотрю в зеркало, и оттуда на меня пялится какой-то мужик — не я. Лицо серое, усталое, щеки ввалились, под глазами мешки, взгляд потухший, как у побитой собаки.
Умываюсь — вода ледяная, пальцы дрожат, пока тру лицо. Холодно, аж зубы сводит, но это не помогает. Протрезветь уже не выйдет — похмелье давно прошло, а вот эта муть в голове, эта тяжесть в груди — это не от виски. Это от того, что я натворил.
За стеной слышу шорох — лёгкий, знакомый. Макс встаёт. Босые ноги шлёпают по полу — он всегда так ходит по утрам, медленно, сонный. Сердце сжимается, до боли, до тошноты. Хочется рвануть к нему, открыть дверь, схватить в охапку, прижать к себе, сказать: «Прости, сынок, папа вчера облажался».
Но я стою, как вкопанный, пальцы вцепились в край раковины. Как я посмотрю ему в глаза? Он ждал меня, а я… я пил, заливал свою башку, потому что не мог справиться с самим собой. Какой я, к чёрту, отец? От этой мысли в горле ком, и я сглатываю, тяжело.
Выхожу из ванной, шаги гулкие, как в пустом доме, иду на кухню. Анна уже там. Сидит у окна, в этом мягком халате, что я ей подарил сто лет назад. Волосы собраны в неряшливый пучок, прядь выбилась, падает на шею, и я ловлю себя на том, что хочу её убрать, коснуться её, как раньше.
В ее руках кружка с кофе, пар вьётся над ней, но она не пьёт — просто держит, пальцы сжимают керамику. Лицо бледное, под глазами тёмные круги, как угольные тени, губы сжаты в тонкую линию. Она не поднимает глаз, даже когда я вхожу.
И это молчание — оно хуже крика, хуже её слёз вчера, хуже всего. Она тут, в метре от меня, но её нет. Между нами пропасть — холодная, глубокая.