. И в этом смысле стихотворение «Мне хочется быть убитым…», на которое будто эхом отозвались строки из «Аполлона Безобразова»
[17] и ещё один парижский текст Поплавского, способно послужить своего рода «психологическим кодом» к тому, что произошло почти два десятилетия спустя. Прямо заявленная в нём формула добровольной эвтаназии не только не противоречит двум возможным объяснениям причин гибели поэта – версии убийства и версии самоубийства, – но фактически их объединяет. Если не наделять Ярхо более активной, зловещей ролью в событиях, как это делали мемуаристы (разве что именно он, видимо, был добытчиком зелья), то речь, по существу, может идти о двойном суициде, о взаимном убийстве по договорённости. Добавлю, что такая интерпретация событий, на мой взгляд, находит косвенное подтверждение в отдельных фрагментах мемуаров Эммануила Райса
[18].
Этот мотив подросткового сочинения не менее убедительно звучит в очень личном поэтическом документе Поплавского поздних лет, который, возможно, был перепечатан с рукописи уже после его смерти[19]. Приведу его без сокращений:
В расцвете дней своих коснуться я хочу
Предшественников традиционной темы, —
Хоть карандаш, а не перо точу,
Поэты современности все те мы,
Что Пушкиным и другим воспеты
Дворянином, убитым на дуэли,
Жизнь отвергающие спокойно; это
Двадцатилетия достигнув еле, —
Друзья, томительно творить карьеру.
Я знаю, час придёт, и, в этом мире узник,
Я попрошу кого-нибудь к барьеру
Меня освободить; он будет мой союзник,
Когда, четырнадцать отсчитав шагов,
В последний раз он поглядит вокруг,
И я прошу умиленно богов,
Чтоб это был мой наилучший друг.
Всё минует, жаль оного или не жаль,
Сие есть истина, но это довод веский,
Что ей одной бессмертие стяжал
Себе в сём мире Гераклит Эфесский.
Всё минует. Я пленник мысли этой,
Но мне сей сладостен, признаться, плен,
Что был на стольких выспренних запечатлен
И светлых челах, унесённых Летой.
Передо мной, что за столом скучает,
Ещё сдаются карты роковые, но —
Но как тому любить зелёное сукно,
Кто и от выигрыша ничего не чает.
* * *
Каких-либо подробных воспоминаний о поэте, относящихся ко времени его странствий между Москвой и Парижем, или записей разговоров с ним, скорее всего, не существует – или они пока лежат в неизвестных нам архивах. Сухие биографические сведения о нём можно найти в упомянутом очерке Юлиана Поплавского, в котором рассказ о литературной стороне жизни сына сведён к минимуму[20]. Сохранились к тому же два стихотворных текста о днях дружбы с поэтом в Константинополе[21] и два его выразительных прозаических портрета. Первый, совсем краткий, оставил в своих мемуарах конца 1930-х годов писатель Николай Еленев, бывший секретарь ялтинского Литературного общества А.П. Чехова, где зимой 1919-го Поплавский участвовал в поэтических чтениях. В начале главы «Лихолетье» даются характеристики посетителям общества (М.А. Волошину, В.Д. Набокову, М.П. Чеховой и др.), и там есть такой фрагмент:
Тогда начинал свою писательскую деятельность Борис Поплавский, тихий московский мальчик, расхаживавший в романовском полушубке и носивший чётки. Уже в ту пору он был не без странностей, закончил же свою жизнь в Париже, отравившись наркотиками[22].
Второй можно отыскать в автобиографическом романе Владимира Варшавского «Ожидание», написанном в послевоенные годы и вышедшем в 1972 году в Париже. Поплавский изображён в нём под именем Бориса Глебова:
