Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да… - стр. 28
Чуть не забыл – в первую очередь, до всех украшений, по веткам ёлки раскладывались маленькие лампочки на тонких проводах, которые спускались под ватный сугроб рядом с ёлочной крестовиной, где за спиною Деда Мороза притаилась тяжёлая коробка трансформатора, который смастерил папа, чтобы среди игрушек мигали разноцветные огоньки…
И маску медведя на детсадовский утренник тоже он сделал.
Мама ему рассказала как надо делать и папа принёс с работы какую-то особую глину, и слепил из неё морду на фанерном куске.
Фанеру с торчащим кверху носом морды оставили ночевать на табурете возле отопительного радиатора под кухонным окном, а когда глина высохла, папа покрыл её марлей и клочками размоченных в воде газет, в несколько слоёв.
Через день-два морда высохла и затвердела, глину выбросили и осталась маска из папье-маше с дырочками для глаз.
Её покрасили коричневой акварельной краской и мама пошила мне костюм из коричневого сатина – шаровары вместе с курточкой, через которую они и одевались, так что на утреннике мне уже не завидно было смотреть на трёх дровосеков с картонными топориками через плечо, которые мне так понравились на репетициях.
( … до сих пор акварельные краски пахнут мне Новым годом; а может наоборот – точно не могу определиться…)
А когда в детскую приносили разобранную родительскую кровать из их комнаты, значит вечером туда внесут столы от соседей и там соберутся гости.
Будет шумно и гамно, все будут громко говорить, а пенсионер Морозов рассказывать, что в молодости он за семнадцать вёрст грёб вёслами в лодке на свидание, и кто-то скажет, что значит оно того стоило и все будут долго хохотать и танцевать под пластинки на проигрывателе, и снова садиться за стол, чтоб вразнобой и громко говорить друг другу не поймёшь что, а мама запоёт про огни на улицах Саратова и веки её осоловело наползут на глаза.
Мне станет стыдно, я заберусь к ней на колени и скажу: «Мама, не надо больше петь, не пей!», а она засмеётся и скажет, что уже не пьёт, отодвинет свой стаканчик и будет петь дальше.
Потом гости будут долго расходиться и уносить столы, а меня отправят в детскую, где Сашка уже спит, а Наташка нет.
На кухне будет позвякивать посуда, которую моют бабушка с мамой, а потом в нашей комнате ненадолго включат свет, чтобы забрать кровать родителей…
Ещё мама ходила на самодеятельность в Дом офицеров.
Я знал, что это далеко, потому что пару раз родители брали меня туда в кино, на зависть Сашке с Наташкой.
Но один раз в киножурнале «Новости дня», который показывают перед каждым фильмом, меня напугали кадры про фашистские концлагеря с бульдозерами, которые заталкивают в длинный ров трупы людей и уминают их там, чтобы вошло побольше.
Мама велела мне зажмуриться и потом меня уже не брали в кино.
Зато папа взял меня на концерт маминой самодеятельности.
Там пели под баян и что-то долго рассказывали и зал хлопал, а я всё ждал и не мог дождаться когда же будет мама.
И наконец, когда на сцену вышли танцевать много тёть в одинаковых длинных юбках и дяденьки в сапогах, папа сказал: «Ну, вот и твоя мамочка!», а я никак не мог разглядеть где же она, пока папа ещё раз не показал, и тогда я уже смотрел только на неё, чтобы не потерять.
Если б не такое пристальное внимание, то может я и пропустил бы тот самый момент, что на долгие годы, зашёл в меня как заноза, которую никак не вытащить, а просто надо не бередить и не надавливать то место, где она застряла.