Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да… - стр. 21
Дети выстраиваются в шеренгу и по одному подходят к столу с железной коробочкой, откуда медсестра достаёт сменные иглы своего шприца.
Чем ближе к ней, тем сильнее стискивает страх и ты завидуешь счастливчикам, для которых укол уже позади и они отходят от стола, прижимая кусочек ваты на предплечьи, положенный медсестрой поверх укола.
Хорошо, что сегодня не «под лопатку», дети в шеренге шепчутся, что это самый страшный из всех уколов…
Зато по субботам на обед дают полстакана сметаны посыпанной сахарным песком, и не говорят ложиться по кроваткам на «тихий час», а вместо этого в столовой плотно завешивают окна одеялами, чтобы стало темно, и на белой стене показывают диафильмы – плёнки сменяющихся кадров с белыми надписями внизу.
Воспитательница медленно прочитывает строчки надписи, а потом спрашивает все ли всё рассмотрели в картинке, чтобы прокрутить плёнку на следующий кадр, где матрос Железняк захватит белогвардейский бронепоезд, или ржавый гвоздь выйдет совсем новеньким из сталеплавильной печи – смотря какой фильм заряжен в проектор.
Мне трепетно нравились эти субботние сеансы: затемнённая комната, лучики света из узких прорезей в стенке проектора, голос вещающий из мрака – превращали их в некое таинство…
Пожалуй, садик мне больше нравился, чем наоборот, хотя порою там я напарывался на скрытые рифы.
Однажды дома, папа починил будильник и, возвращая его маме, весело сказал: «Готово – с тебя бутылка!»
Эти слова почему-то привели меня в восторг и я похвастался ими перед согруппниками в детсаде, а в конце дня воспитательница доложила об этом маме, когда она пришла меня забирать.
По дороге домой мама меня стыдила и объясняла, что нельзя совсем уж всем делиться вне дома, а вдруг они подумают, что мой папа – алкоголик. Разве это хорошо?
Как я себя в тот миг ненавидел!.
И именно в садике я впервые в жизни полюбил, но не открылся своей возлюбленной, потому что с горечью и грустью сознавал безнадёжность этой любви – неодолимая, как бездонная пропасть, разница возраста отделяла меня от черноволосой смуглянки с яркими вишенками глаз.
Она была на два года младше…
И какими недосягаемо взрослыми казались мне бывшие воспитанницы садика, которые после первого школьного дня в их первом классе посетили детсад с визитом.
Очень важные и чинные, в своих белых праздничных фартучках, они так сдержанно и даже свысока отвечали на расспросы воспитательницы нашей средней группы…
А работницы детского сада ходили в белых халатах каждый день, хотя не все.
Однажды одна из них усадила меня рядом с собой на скамейку, чтоб утешить от очередного, уже не помню какого, горя – царапины на коленке, или свежей шишки на лбу – но вот что звали её Зиной, это наверняка.
Ласковая ладонь поглаживала мою голову и я, забыв плакать, прижался щекой и виском к её левой груди, зажмурил глаза от яркого тёплого солнца и слушал глухие толчки сердца под зелёным платьем с запахом лета, пока от здания не раздался крик:
– Зинаида!.
А дома у нас жила бабушка приехавшая из Рязани, потому что мама пошла работать, а кому-то же надо держать Саньку с Натаней.
Баба Марфа носила ситцевую блузу поверх тёмной прямой юбки до пола, и белый платок с голубыми крапинками, что покрывал всю её голову, кроме лица, и длинными уголками свисал из слабого узла под круглым подбородком.