Хемингуэй. История любви - стр. 4
Но хорошее настроение сохранялось недолго. Вернулись прежние страхи, и не просто вернулись, но еще и усилились. Он дважды пытался застрелиться из ружья, которое стояло на стойке в холле, приходилось бороться с ним и отнимать ружье силой. Возвращаясь в больницу Святой Девы Марии, он пытался выброситься из самолета, хоть и был под действием мощной дозы успокоительных. В Каспаре, штат Вайоминг, где они приземлились, чтобы устранить какую-то неисправность, Эрнест кинулся к вращающемуся винту.
В тот июньский день 1961 года я ехал по пригородным улочкам Роли во взятом напрокат «шевроле» и с тревогой думал, в каком состоянии меня встретит Эрнест. Я молился, чтобы последний курс электросудорожной терапии и удвоенное число психотерапевтических сеансов с врачами из клиники Майо победили фобии Эрнеста или хотя бы ослабили их хватку.
Я остановился в гранд-отеле «Кахлер» и сразу же поехал в больницу. Дверь в палату Эрнеста мне отперла старшая сестра своим собственным ключом. Недобрый знак! Палата была маленькая, но с большим окном, в которое лился солнечный свет. Никаких цветов, стены голые. На столике возле кровати стопка из трех книг, возле столика металлический стул с прямой спинкой. Окно забрано металлической решеткой с поперечными прутьями.
Эрнест стоял у окна спиной к двери, перед больничным столиком, который приспособили под конторку, чтобы он мог писать. На нем был его старый красный банный халат (он же «порфира императора»), подпоясанный истершимся кожаным ремнем с большой пряжкой, на которой было выбито «Gott Mitt Uns»[4], – этот ремень он снял с убитого немецкого солдата во время Второй мировой войны, когда участвовал в битве в Хюртгенском лесу. На ногах у него были его любимые индейские мокасины, сношенные чуть не до дыр, над глазами – засаленный белый теннисный козырек.
– Мистер Хемингуэй, пришел ваш гость, – сообщила сестра.
Эрнест обернулся, и на его лице мелькнул испуг, но он тотчас же сменился широкой улыбкой: Эрнест увидел, что это я. И он пошел ко мне навстречу, сбросил козырек, и мы крепко обнялись по испанскому обычаю и похлопали друг друга по спине. Эрнест от души обрадовался моему приходу. Борода у него была всклокочена, он похудел, казалось, человек, каким он был когда-то, исчез, а тот, кого я сейчас видел, – лишь смутная тень того, прежнего.
– Ну что же, Хотч, дружище, – сказал он, – добро пожаловать в страну «Шиворот-Навыворот», где тебя обыщут, запрут в четырех стенах и не доверят даже самый тупой нож – такие у них тут нравы.
Сестра продолжала стоять в дверях.
– Сестра Сьюзан, это знаменитый матадор Эль Пекас, – обратился к ней Эрнест, представляя меня. – Пекас, а это Сьюзан, владычица ключа к моему сердцу.
Мы с сестрой рассмеялись. Я отдал ей банку с черной икрой, которую привез Эрнесту, и попросил поставить в холодильник.
Мы с Эрнестом сели – он на кровать, а я на стул, и, слушая его, я сначала было обрадовался, что ясное сознание к нему вернулось, но, к моему отчаянию, Эрнест вдруг снова начал жаловаться, что в его палате полно подслушивающих устройств, телефон рядом в холле прослушивается, он разорен. Он обвинял своего банкира, своего юриста, своего кетчумского врача, всех доверенных лиц, какие только были у него в жизни, расстраивался, что у него нет приличной одежды, что задушили налоги… и так до бесконечности.