Хемингуэй. История любви - стр. 5
Я встал, желая отвлечь его от страхов и подозрений, которые мучили его еще в прошлый мой приезд, когда он лег сюда в первый раз. Электросудорожная терапия ему не помогла, это было очевидно. Я подошел к его рабочему столу и спросил, над чем он сейчас работает.
– Над набросками о Париже.
– И как идет дело?
– В том-то и беда, что никак! Я не могу закончить книгу. Не могу – и всё. Торчу за этим проклятым столом дни напролет, давно уж им счет потерял, мне всего-то и нужно написать одно предложение, ну, может быть, два, три, не знаю, но ничего, ничего не получается. Ни-че-го, понимаете? Написал Скрибнеру, чтобы выкинул книгу из плана. Она должна была бы выйти осенью, но приходится все бросить.
Я спросил Эрнеста, не те ли это наброски из чемодана, найденного в отеле «Ритц», которые я уже читал.
Он сказал, что да, те самые, плюс еще один новый, завершающий, и в нем-то как раз вся соль.
– Но ведь эти ваши наброски – лучшее, что когда-либо было написано о Париже, – возразил я.
Прилетев как-то раз в Париж, мы с Эрнестом остановились в отеле «Ритц» (именно тогда фонд «Хем – Хотч» выиграл на скачках в Отейле, поставив все деньги на явного аутсайдера, который в результате пришел первым, причем ставки были 27:1), и, обедая с нами в один из дней, Шарль Ритц, ставший владельцем отеля после смерти своего отца Сезара, сказал Хемингуэю, что совсем недавно, когда они ремонтировали подсобные помещения, был найден чемодан Гуччи, который Эрнест оставил у них еще в тридцатые годы. Этот чемодан Гуччи сам сделал для Хемингуэя, и Эрнест страшно обрадовался, что он вынырнул из небытия. Мы открыли чемодан в кабинете Шарля и обнаружили в нем среди всего прочего несколько школьных тетрадей, в которых Эрнест делал записи о Париже двадцатых годов, о людях, с которыми был дружен или знаком в те далекие времена. Эти записи Эрнест тогда же отдал мне и попросил прочесть. Сколько в них было блеска, поэзии, глубины, грубой правды, и как это было ново, необычно! Вот уж истинно рука великого мастера – так до него еще никто не писал о Париже и о замечательных людях, бывших его блистательными современниками.
В дверь постучали, и вошла сестра Сьюзан. Она сказала, что Эрнеста ждет врач: нужно сделать какие-то анализы, но много времени это не займет. Эрнест взял со своего импровизированного письменного стола пачку листов и протянул мне, чтобы я читал, пока его нет. Сказал, что этой главы я не видел, она будет завершающей, в ней все самое важное.
Я придвинул стул к окну и начал читать фрагмент, который Эрнест мне оставил, – он назывался «С Парижем не расстаются». Текст очень сильно отличался от тех других фрагментов, которые я читал тогда в отеле «Ритц», где Эрнест рассказывал о парижских кварталах и о людях, с которыми был дружен в те времена, и прежде всего о Гертруде Стайн, Сильвии Бич, Форде Мэдоксе Форде, Эзре Паунде, Скотте Фицджеральде… Было очевидно, что фрагмент, который я сейчас читал, задуман как завершающая глава книги, а отличие заключалось в том, что это был и гимн, и реквием по его нищей, но счастливой жизни в Париже в те далекие годы, повесть о том, как он сам эту жизнь разрушил и почему это произошло.
Словом, это было пламенное признание в любви к его первой жене Хэдли, тоска по тем годам, когда они жили на четвертом этаже в доме без лифта на улице кардинала Лемуана, и потом, уже с их сыном Бамби, на улице Нотр-Дам-де-Шам, в доме 113, на втором этаже, где во дворе была лесопильня, и Хэдли, надев на себя несколько свитеров, играла в ледяном подвале соседней кондитерской на стареньком пианино, которое Эрнест взял для нее напрокат.