Гувернантка. Книга вторая. - стр. 7
– Знаете, Арсений Захарович, мне частенько снилась эта усадьба. Но во сне усадьба все время менялась, перестраивалась, и, в конце концов, сделалась вовсе не похожей на оригинал. Но когда я вошла в этот старый дом, я стала, как будто, его вспоминать…
– Верно, я плохо соображаю после болезни. О каком трагическом случае вы говорите? – спрашивает Арсений.
– Разумеется, я говорю о гибели моей старшей сестры Гликерии, – отвечает Анна Павловна и, взяв со столика, газету протягивает ее Арсению.
Арсений хочет возразить, что не знает немецкого языка, но в этом и нет нужды. Газета сложена таким образом, что Арсений сразу видит два не слишком хорошего качества фотоснимка и размещенную ниже статью. На первой снимке запечатлена, стоящая подле моста пролетка, из которой выпряжена лошадь. Над остовом пролетки курится дымок, верх у нее начисто сгорел. Подле стоят несколько полицейских и толпятся люди разных сословий, а вокруг угадывается какой-то уездный городок. На другом фотоснимке Арсений узнает свою тетушку Гликерию Павловну, за ее спиной видна Нарзанная галерея Кисловодска с башенками, декоративными зубцами и арками.
– Новость о том, как среди бела дня пожилую даму убило молнией в коляске, оказалось настолько трагической и ужасной, что ее перепечатали все немецкие газеты, – рассказывает Анна Павловна. – Помню, на званом ужине мы обсуждали жуткую кончину госпожи Балашовой, когда один господин из русской общины сказал, что лично знал Гликерию Павловну. А после обмолвился, что у госпожи Балашовой давным-давно пропала сестра… И потом еще это имя – Гликерия, согласитесь, оно довольно редкое. Я стала наводить справки, и все сошлось, как по писанному!
Рассказывая эту историю, Анна Павловна то и дело улыбается племяннику и показывает ему ровные, крупные зубы. И только теперь Арсений замечает, какая массивная и тяжелая у тетушки нижняя челюсть, а подбородок слишком уж выдается вперед.
А ведь Анна Павловна никак не может быть моей тетушкой, неожиданно думает про себя Арсений. Слишком уж она молодо выглядит. Нет, все это какая-то глупость, недоразумение…
От этих мыслей Арсению становится неспокойно на душе, а голова делается больной.
– Я выйду на балкон, – говорит он тетушке, осторожно поднимаясь со стула. – Подышу немного.
Балкон залит солнцем, изогнутая полукругом балюстрада потрескалась и облупилась. Опершись руками о теплый камень, Арсений глядит на пасторальный и безлюдный пейзаж – на березки, высаженные вдоль подъездной дороги, на крапчатую тень листвы, лежащую в пыли, на заросший бурьяном пустырь, на кусты ракиты и перелесок вдали. И над всем этим маленьким родным мирком в высоком, налитом густой синевой, небе стоят без движения величественные облачные башни.
Налетевший ветерок треплет Арсению волосы.
– Вам нездоровиться? Насколько вы оправились от лихорадки? – слышит он голос Анны Павловны из гостиной.
– Утром мне показалось, что я совершенно здоров. Но теперь я чувствую сильную слабость, а бывает, голова кружится. Стыдно сказать, у меня ноги дрожат, как у старика.
– Тут нечему удивляться. Вы столько времени провалялись в кровати… Не тревожьтесь, Арсений Захарович, вы молоды и быстро восстановите силы.
Арсений невесело усмехается. На солнцепеке ему делается жарко. Обернувшись, он видит старое кресло, застеленное плетом, в котором тетушка обыкновенно любила сидеть по вечерам. Подле кресла на деревянной треноге стоит фотокамера – коробка корпуса обтянута черной тисненой кожей, кольца объектива поблескивают на ярком солнце латунным блеском.