Гойя, или Тяжкий путь познания - стр. 71

– Люди по сей день иногда слышат в полнолуние вой этой собаки, – заключила свой рассказ Эуфемия.

– Любопытная история, – заметил Франсиско.

– Между прочим, у меня есть еще одна вещунья, которая мне предсказывает будущее, – сказала Альба Гойе через плечо. – Камеристка моей бабки. Эту камеристку – ее звали Бри́гида – сожгли в свое время как ведьму. Многие говорили, что она была невиновна, но когда палач попросил, чтобы она поцеловала его в знак прощения, она отказалась, а это верный знак того, что она ведьма. Эта Бригида иногда является мне и говорит, что́ меня ждет. И все сбывается.

– Что же она вам предсказала? – спросил Гойя.

– Что я не доживу до старости, – деловито ответила она, – и что мне следует, не теряя времени, брать от жизни все, что она дает.

Шли дни. О ней не было ни слуху ни духу. Франсиско сидел в своей комнате в гостинице и ждал. Снова и снова рисовал то полуденное видение. «Elle est chatoyante», – думал он.

И вдруг ему передали приглашение переселиться в замок. Его сердце радостно и в то же время испуганно встрепенулось; он решил, что этой милостью он обязан ей. Но оказалось, что понадобился он не ей, а самому королю. Досадная политическая напряженность миновала, раздор между доньей Марией-Луизой и Мануэлем кончился, у короля появилось время и желание позировать Гойе.

Карлос ценил Гойю. При всей своей флегматичности и любви к покою он сознавал важность заботы о престиже. К тому же традиционное покровительство испанских монархов искусству, в особенности живописи, не было ему в тягость. Ему импонировала мысль о возможности увековечить себя в полотнах прославленных мастеров.

Вместе с Гойей он усердно обдумывал, как ему лучше предстать перед зрителями на этот раз. Он заказал три парадных портрета, долженствующие заодно напомнить подданным королевскую подпись: «Yo el Rey» – «Я – король».

Гойю всегда восхищало то, как Веласкес в своих портретах Филиппа умел отразить величие королевской мантии на лице ее носителя. У него он учился добиваться единства портретируемого и его платья. Он писал Карлоса и в красном камзоле, и в голубом, и в коричневом, расшитых золотом и серебром, с лентами и звездами, в пурпуре и горностае, в гвардейском мундире, стоя и верхом. Ему не раз удавалось создать из добродушного, грубоватого, нарочито величественного лица своего короля Карлоса и его царственного облачения, его упирающегося в грудь двойного подбородка, выпуклого брюшка и сверкающих бриллиантами орденов некий новый, органичный, возвышенный образ, ассоциирующийся у зрителя с понятием «монархия», не затушевывая при этом вальяжной телесности Карлоса. Он радостно предвкушал поиски новых, более тонких и правдивых вариантов знакомой темы.

Карлос считал своим долгом помогать портретисту и подолгу терпеливо позировал, порой в неудобных позах. Он не требовал перерывов, но был им очень рад и с удовольствием принимался дружески болтать с Гойей, просто как испанец с испанцем. Сняв тяжелый сюртук, он грузно опускался в широкое кресло или расхаживал по комнате. На жилете его поблескивали цепочки от часов; часто король заводил разговор о своей коллекции. В одном он, несомненно, превзошел своего великого предшественника, императора Карла, говорил он полусерьезно-полушутя: ему удалось добиться того, что все его часы показывали одно и то же время с точностью до секунды. И он с гордостью доставал свои часы, слушал их, сравнивал, показывал Гойе, давал послушать и ему. Главное – носить часы постоянно, разъяснял он. Для безукоризненной работы им необходима непосредственная близость к человеческому телу, ибо в часах есть что-то человеческое. Он придает этому большое значение и следит за тем, чтобы его любимыми часами постоянно пользовались; те, которые он не носит сам, он велит носить своему камердинеру.