Гойя, или Тяжкий путь познания - стр. 44
В сущности, Каэтана де Альба вела себя не менее гордо и экстравагантно, чем королева, она также не жалела денег на свои причуды, да и более добродетельной ее едва ли можно было назвать. Но когда тореадор Костильярес посвящал свою победу на арене королеве, трибуны безмолвствовали, если же он посвящал ее Альбе, публика ревела от восторга.
То, что она строила себе новый замок сейчас, когда вся страна из-за войны терпела лишения, было дерзостью. А ведь расточительность, с которой Мария-Антуанетта устраивала свой Трианон, стала одной из причин, которая привела ее к гильотине. Однако донья Каэтана, самонадеянно улыбаясь в своей неукротимой фамильной гордости, продолжила забавы Марии-Антуанетты, ничуть не смутившись ее трагическим концом. Многие, в том числе и Франсиско, не могли понять, что они испытывают по этому поводу – восторг или ненависть. И так с этой Альбой было всегда: на нее злились, над ней смеялись, ее любили.
Дворец оказался маленьким. Герцогиня пригласила лишь самых близких друзей и самых знатных грандов. Франсиско был рад и горд тем, что она причислила его к этим избранным. Но ведь она непредсказуема, как погода в следующем году. Может, она уже и не помнит, что пригласила его? Как она его встретит? Будет ли у нее в руках его веер? И что она ему скажет этим веером? И как она будет к нему обращаться: дон Франсиско или просто Франсиско?
Карета миновала чугунные ажурные ворота замка Буэнависта и поехала по пандусу наверх к парадному входу. Строгий, лаконичный фасад, оформленный в estilo desornamentado[33] Эрреры[34], поражал своим гордым величием. Створчатые двери распахнулись, открывая взору гостя изящную лестницу, на верхней площадке которой красовался огромный портрет кого-то из предков герцогини Альбы, гордо смотревшего вдаль. При мысли об этом самом прославленном испанском роде – более древнем и знатном, чем Бурбоны, – Гойя почувствовал неприятный холодок в груди. В платье царедворца, но с душой крестьянина, поднимался он по лестнице в сопровождении дворецкого мимо нарядных слуг, выстроившихся в два ряда, справа и слева. Имя его, передаваемое шепотом из уст в уста, летело впереди: «Сеньор де Гойя, живописец короля». Наконец наверху церемониймейстер громко объявил:
– Сеньор де Гойя, живописец короля!
А сеньор де Гойя, поднимаясь по лестнице, несмотря на свою робость в сочетании с чувством собственного достоинства, с изумлением отметил, что внутреннее убранство маленького замка находится в вопиющем, вызывающе-насмешливом противоречии с классически строгими фасадами. Всё вокруг блистало роскошью наподобие той, что вошла в моду при французском дворе целую вечность назад – при Людовике XV и мадам Дюбарри[35]. Казалось, хозяйка дворца хотела показать, что она, представительница самого гордого и мрачного испанского рода, не чужда и галантному образу жизни свергнутой французской аристократии.
Впрочем, стены своего дворца Альба украсила картинами, не имевшими ничего общего с теми, которые предпочитала французская знать, – никаких Буше или Ватто, и ничего похожего на шпалеры Гойи или его шурина Байеу. Это были лишь полотна старых испанских мастеров: темный, зловещий портрет гранда кисти Веласкеса, мрачный святой Риберы, суровый аскет Сурбарана.
Под этими картинами сидели немногочисленные гости. Тут были пятеро из двенадцати счастливых обладателей привилегии не обнажать голову в присутствии короля со своими супругами, был вечный должник Гойи месье де Авре, посланник малолетнего короля Франции и его регента; он несколько картинно, с гордым видом сидел в своем поношенном платье рядом с хорошенькой, худенькой шестнадцатилетней дочерью Женевьевой. Был и аббат дон Диего. В светловолосом статном господине со спокойным, выразительным лицом Гойя узнал – еще до того, как был ему представлен, – ненавистного доктора Пераля, лекаря и цирюльника.