Гойя, или Тяжкий путь познания - стр. 43

– Заткни свою гнилую пасть, шут гороховый!.. – грозно произнес он сдавленным голосом.

– И не подумаю! – ответил Агустин. – Ты по десять часов в день переводишь краски и гордишься своим трудолюбием и сотнями написанных картин. А я тебе скажу, что ты – ленивый, поверхностный, порочный и недобросовестный ремесленник. Ты малодушен, ты труслив, ты недостоин своего таланта. Вот ты написал эту донью Лусию и нашел свой новый свет и свой новый воздух. И что ты со всем этим сделал? Вместо того чтобы сосредоточиться на новом, навсегда сделать его своим достоянием, ты полагаешься на свою руку и малюешь наугад, напропалую, с остервенением и с привычным разгильдяйством.

– Ты заткнешься или нет, каналья? – прошипел Гойя так злобно, что любой бы на месте Агустина испуганно попятился.

Но тот, видя, как тяжело дышит Гойя, и зная, что приступ ярости его заклятого друга вот-вот кончится приступом глухоты, повысил голос:

– Твой Мануэль будет доволен этой мазней. Но это – мазня. Эффектная мазня, а значит, мазня вдвойне. И ты это знаешь. А почему у тебя ничего получается с этим портретом? Потому что ты – лодырь! Потому что ты не в состоянии сосредоточиться. Потому что тебя одолевает похоть. Позор! Qué vergüenza! Потому что ты ждешь женщину, которая не торопится сказать тебе «да» и которая, скорее всего, не стоит того, чтобы ты ее добивался.

Последнее, что услышал Гойя, были слова: «Qué vergüenza». Потом его накрыло багровое облако ярости, лишив слуха и разума.

– Вон!.. – взревел он. – Убирайся к своему Ховельяносу! Пиши его, как твой Давид написал Марата, – в ванной, убитым! Вон, я сказал!.. Вон! И чтобы я тебя больше здесь не видел!

Ответа Агустина Гойя не слышал. Он видел только, как шевелятся его губы. Он уже готов был броситься на него с кулаками, но тот вдруг и в самом деле вышел из мастерской. Торопливыми, неловкими, неуклюжими шагами.

Из ста девятнадцати грандов Испании Гойе позировала почти половина. Он знал их слабости, их причуды и вел себя с ними как с равными. И все же на пути в Монклоа, к герцогине Альбе, им овладела странная робость. Подобное чувство он испытал лишь однажды, когда еще маленьким мальчиком должен был в первый раз предстать пред грозные очи графа де Фуэндетодоса, всемогущего господина, у которого его отец арендовал землю.

Он сам посмеивался над собой. Чего ему бояться? И на что он надеется? Он едет к женщине, которая недвусмысленно выразила ему свою благосклонность; и это едва ли было обыкновенным кокетством. Но отчего же она тогда так долго молчала?

Она была очень занята в последний месяц, это верно. Гойя много слышал о ней, весь город судачил о ее делах. Где бы он ни находился, он жадно ловил упоминания о ней, со страхом и в то же время с радостным волнением.

Он знал, что ее имя производит одинаковое действие как в кабачках простолюдинов, так и в салонах высшей знати. Ее глумливо ругали, рассказывали о ней непристойнейшие анекдоты и вместе с тем не скрывали восхищения перед ослепительной красотой этой женщины, правнучки самого кровожадного человека в Испании, маршала Альбы, перед ее детской непосредственностью, заносчивостью, ее веселым своенравием. Она то пускалась в разговоры с уличными мальчишками о предстоящей корриде, то высокомерно пропускала мимо ушей приветствия знатных горожан, то вызывающе подчеркивала свою приверженность всему французскому, то вела себя как истинная испанка, настоящая маха. И постоянно искала повода для раздора с королевой, с итальянкой, чужеземкой.