Гойя, или Тяжкий путь познания - стр. 41

Франсиско был возмущен. Да, Карл IV не отличается особым умом, а донья Мария-Луиза своенравна и похотлива; но король – человек добрый и по-своему достойный, а королева чертовски умна и подарила Испании целый выводок славных инфантов и инфант. Что до дона Мануэля, то с ним вполне можно поладить; главное – его не раздражать. Во всяком случае, он, Франсиско, рад, что вся эта компания удостоила его своей дружбы. Он был убежден, что власть королям, как помазанникам Божиим, дана свыше, а если Ховельянос и в самом деле верит в то, что болтает, то он не испанец и пусть убирается в свою Францию, в страну безбожников и смутьянов.

Но он совладал с собой и сказал только:

– Мне кажется, вы немного несправедливы к герцогу, дон Гаспар.

– Немного?.. Надеюсь, что я очень несправедлив к нему. Я не хочу быть справедливым к этим мерзавцам. То, что он обошелся со мной несправедливо, из всех его бесчисленных злодеяний – одно из самых незначительных. Политика плохо сочетается со справедливостью. Добродетель неравнозначна справедливости. Добродетель иногда требует прибегать к несправедливости.

– Но ведь, в конце концов, дон Мануэль старается загладить свою вину перед вами? – мягко, наслаждаясь ироничной двойственностью ситуации, возразил Франсиско. – Иначе зачем ему было возвращать вас из ссылки?

– Я не могу спокойно спать по ночам! – гневно глядя на незаконченный портрет, ответил Ховельянос. – Меня приводит в ярость сознание того, что я должен быть ему благодарен!

И вдруг, резко сменив тон в своей характерной манере, благодаря которой многие забывали о его суровости, жесткости и отталкивающей мрачности, Ховельянос продолжил:

– Впрочем, оставим это. Поговорим лучше об искусстве. О вашем искусстве. Своей вновь обретенной свободой я обязан вам, дон Франсиско, и, когда я думаю о вашем искусстве, чувство благодарности во мне усиливается. Я слышал, дон Франсиско, что вы принадлежите к числу лучших портретистов Испании.

Лицо его при этом просияло и стало необычайно любезным. Гойя искренне порадовался его словам.

Однако радость его длилась недолго. Дон Гаспар тут же вновь превратился в несносного критикана.

– Говорят, некоторые из ваших произведений вполне сопоставимы с картинами Байеу и Маэльи.

Даже Агустин вздрогнул, услышав это заявление.

Ховельянос принялся ходить по мастерской и рассматривать картины и этюды Гойи, молча, пристально, с истинным интересом, подолгу не отрываясь от полотна.

– Дон Франсиско, – сказал он наконец, – я благодарен вам, и долг благодарности обязывает меня к откровенности. Вы добились больших успехов в живописи, возможно, и в самом деле сравнялись с Байеу и Маэльей, а может даже, и превзошли их в мастерстве. Но вы слишком смело экспериментируете с великими, унаследованными от старых мастеров истинами. Вы играете цветом, вы пренебрегаете четкостью линий. Тем самым вы вредите вашему таланту. Возьмите за образец Жака Луи Давида. Нам здесь, в Мадриде, такой художник был бы очень кстати. Его искусство питала бы ненависть к растленному королевскому двору. Он писал бы не нарядных дам, а гневающегося Зевса.

«Старый болван», – подумал Франсиско и вспомнил поговорку: «Кого гнев одолевает, того разум оставляет».

– Хотите, я напишу ваш портрет, дон Гаспар? – предложил он, не скрывая насмешки.