Гойя, или Тяжкий путь познания - стр. 34
– Разумеется, сеньора Хосефа, безусловно. Я почту за честь гарцевать перед вами на коне. Двор в ближайшие дни переезжает в Эскориал[28]. Но в одно прекрасное утро ваш покорный слуга Мануэль Годой вернется в Мадрид, в свой загородный дом, и, сбросив с себя хотя бы на несколько часов бремя забот и государственных дел, предстанет пред вами на коне и будет скакать в вашу честь, донья Пепа.
Он в первый раз произнес ее имя в ласкательной форме.
Пепа Тудо мысленно ликовала. Она опять невольно вспомнила свои романсы: слова дона Мануэля прозвучали как поэма. Теперь в ее жизни многое изменится. Как и в жизни дона Мануэля. А кое-что, пожалуй, изменится и в жизни Франсиско. Его карьера будет зависеть от нее. Она, конечно, не станет злоупотреблять своей властью, но – тут в ее зеленых глазах мелькнула мстительная искорка – непременно даст ему почувствовать, что своими успехами он обязан ей.
Сеньор Бермудес смотрел, как самоотверженно дон Мануэль покоряет Пепу, и в душе его росла тревога. Он не в первый раз видел любовный пыл герцога, но так страстно тот еще ни за кем не ухаживал. Нужно было позаботиться о том, чтобы он не наделал глупостей. Иногда он бывал слишком самоуверен в отношении королевы. Донья Мария-Луиза не имела ничего против того, чтобы герцог временами позволял себе маленькие шалости, но она не потерпит серьезного романа, а вся эта история со вдовой Тудо совсем не похожа на безобидную, мимолетную интрижку. В гневе донья Мария-Луиза непредсказуема; она может перечеркнуть все усилия дона Мануэля – то есть его, дона Мигеля, усилия – в политике.
Он решил не впадать раньше времени в панику и, отвернувшись от Мануэля и Пепы, обратил взор на донью Лусию. Как она прекрасна! Как женственна! Правда, с тех пор, как его галерею украсил написанный Франсиско портрет, эта женственная красота уже не казалась ему такой однозначной, как прежде. За долгие годы ученых занятий он вывел для себя несколько твердых правил; он читал своего Шефтсбери[29] и, как ему казалось, знал, что прекрасно, а что нет. Теперь же его начали одолевать сомнения, границы прекрасного словно расплылись, и обе Лусии – запечатленная на холсте и живая – излучали какое-то странное, едва уловимое сияние, наполнявшее его душу тревогой.
Добившись согласия дона Мануэля относительно визита в манеж, Пепа словно оттаяла. Она рассказала ему о своем детстве, о сахарных плантациях и о рабах, о своей дружбе с Тираной и об уроках, которые брала у великой актрисы.
О, на сцене она, несомненно, выглядела бы восхитительно, тотчас же горячо заявил дон Мануэль; ее лаконичные и в то же время необычайно выразительные жесты, экспрессивное лицо, волнующий голос с самого первого мгновения их знакомства навели его на мысль, что ее призвание – сцена.
– Вы, конечно же, еще и поете, – продолжал он.
– Немного, – ответила Пепа.
– Мне так хотелось бы услышать ваше пение!
– Я пою только для себя. – Увидев его разочарованное лицо, она прибавила своим полнозвучным, томным голосом, глядя ему прямо в глаза: – Когда я пою для кого-нибудь, я словно впускаю его в свою душу…
– Когда же вы споете для меня, донья Пепа? – тихо, но страстно произнес он.
Она не ответила, только закрыла веер, словно подтверждая тем самым свой отказ.
– А для дона Франсиско вы пели? – спросил он, и в голосе его прозвучала неприкрытая ревность.