Гойя, или Тяжкий путь познания - стр. 35
Теперь и лицо ее стало непроницаемым, словно между ними упал незримый занавес.
– О, простите меня, донья Пепа! – взмолился он, исполненный раскаяния. – Я совсем не хотел вас обидеть, вы же знаете. Но я люблю музыку. Я не смог бы полюбить женщину, которой чужда музыка. Я и сам немного пою. Позвольте мне спеть для вас!
В Мадриде многие знали, что королева, донья Мария-Луиза, обожает слушать пение своего любимца, дона Мануэля, но тот обычно долго ломается, прежде чем доставить ей это удовольствие, а чаще и вовсе отказывается. Поэтому Пепа почувствовала гордость, оттого что уже при первой встрече так ловко прибрала герцога к рукам, но вида не подала.
– Вообрази, Лусия, – воскликнула она весело, – герцог изъявил желание спеть нам!
Все были немало удивлены.
Паж принес гитару. Дон Мануэль положил ногу на ногу, настроил гитару и запел. Сначала он исполнил под собственный аккомпанемент старинную, сентиментальную балладу о простом юноше-рекруте, отправляющемся на войну: «Уходит в море эскадра, / А моя Росита остается на берегу. / Прощай, прощай, Росита!»
Он пел хорошо, с чувством, искусно владея голосом.
– Еще! Еще! – просили польщенные дамы, и дон Мануэль спел сегидилью, сентиментально-ироничные куплеты о тореадоре, который, опозорившись на арене, не смел показаться на публике, не говоря уже о быках. Прежде две сотни мадридских красавиц – простые горожанки, махи, отъявленные франтихи и даже две герцогини – готовы были выцарапать из-за него друг другу глаза, а теперь он не был уверен, пустит ли его к себе на сеновал даже простая девушка из родной деревни. Публика восторженно аплодировала, дон Мануэль, радуясь бурным овациям, уже хотел отложить гитару в сторону, но дамы всё скандировали:
– Еще! Еще!
Министр несколько минут колебался, однако, не устояв перед соблазном, объявил, что готов исполнить настоящую тонадилью, только ему нужен партнер, и посмотрел на Гойю. Тот и сам любил петь, к тому же он был разгорячен вином, а потому охотно согласился. Посовещавшись шепотом, они с герцогом быстро распределили роли и начали представление. Они пели, плясали, лицедействовали. В тонадилье рассказывалось о погонщике мула, который бранит нанявшего его путешественника, а тот становится все капризнее, сам подгоняет и погонщика, и мула, отказывается спешиться на крутом подъеме, а в довершение всего, как последний скряга, не желает прибавить к условленной цене ни кварто. Ругань и споры перемежались криками мула, очень достоверно изображавшимися то доном Мануэлем, то Гойей.
Они лицедействовали самозабвенно – премьер-министр и придворный живописец, слуги их католических величеств. Эти два нарядных господина не просто играли бранчливого погонщика и скупого путника – они перевоплотились в них, совершенно забыв, кем были еще несколько минут назад.
Пока дамы упивались забавным зрелищем, аббат и сеньор Бермудес беседовали шепотом. Но в конце концов умолкли и они и принялись с изумлением наблюдать, как «актеры» все больше входят в раж. При всей своей житейской мудрости и невозмутимости они почувствовали к ним легкое, снисходительное презрение, навеянное сознанием собственного духовного превосходства. Как они усердствовали, эти два шута, как хотели понравиться дамам, как унижали себя, сами того не замечая!